Мартин раздумывает, рассказать или не рассказывать Хетти о статье, которую ждет от него Гарольд: он должен рекомендовать бутерброд из мягкого белого хлеба с крепко посоленными картофельными чипсами в качестве дозволенного источника удовольствия, ибо правительство решило, что пропаганда здоровья и связанных с его поддержанием ограничений уже не обеспечивают ему необходимую поддержку электората. И Мартин решает, что рассказывать Хетти не стоит, ведь она помешана на правильном питании и тут же вспомнит Мартинова отца, станет говорить, как рано он умер и какую роковую роль сыграли в этом картофельные чипсы, а Мартину всего этого слышать не хочется. И они остаются в постели и засыпают, не дождавшись возвращения Агнешки.
В непривычной мирной тишине утра Мартин спит дольше всех в доме. Надо же, он, оказывается, проспал больше восьми часов. Он вскакивает с кровати голый и вспоминает, что теперь так нельзя идти в ванную, надо надеть халат. Халат не валяется на полу, а висит на вешалке, под рукой. Церемония надевания халата укрепляет в нем чувство надежной ритуальной структурированности дня. Он бреется. Раковина чисто вымыта, краны сверкают, волосы больше не забивают сток, и вода стекает быстро, не оставляя на стенках и дне пены и грязи. Выстиранное белье все еще сушится в ванной, но каждая вещь расправлена и аккуратно повешена, а не просто брошена на струны сушилки.
Мартин в первый раз видит Агнешку и понимает, что называть ее Агнес, как он задумал, желая хоть напоследок досадить, не стоит. Она держит дистанцию, и не надо нарушать эту дистанцию неподходящим именем. Она улыбается приветливо, с оттенком почтительности и говорит, что ей очень приятно познакомиться “с хозяином, мистером Мартином”. Будет ли он есть на завтрак яйца, и если да, то как их приготовить — сделать омлет, глазунью или сварить “в мешочек”? Хетти ест вареное яйцо, первое из двух, в рюмочке для яиц, а не из пластмассового кольца Китти. Китти сидит в своем высоком стульчике, обложенная подушками. Она пытается есть ложкой и одинаково радостно улыбается и папе, и маме, и Агнешке. Но Мартин и Хетти — неопытные родители, они не знают, что все младенцы в семь месяцев доверчивы и дружелюбны, улыбаются всем без разбора. Скоро Китти начнет различать людей, будет улыбаться только своим и прятать лицо от остальных, а при виде чужих и вовсе плакать.
Хетти и Мартин убеждены, что у них растет необыкновенный, исключительно одаренный ребенок — как же иначе? А это всего лишь еще один маленький человечек, он вырастет и отодвинет их на целое поколение в прошлое. Уже и сейчас их восхождение кончилось, они миновали зенит.
Для Китти, которую природа, заботясь о ее младенческом благоденствии, в равной мере одарила способностью как приводить в умиление, так и надоедать, ее родители — всего лишь необходимое условие ее существования, эпизодические персонажи ее жизни, будущие бабушка и дедушка детей, которые у нее, бог даст, родятся. И все же она их любит. Она любит все, что ей привычно, и всех, кто выполняет ее желания.
О тех, кто нянчил наших детей
Первая о-пэр появилась в нашей семье зимой 1963 года. Звали ее Розанна. В те времена мы с Сереной делили поровну расходы на нянь, присматривающих за детьми. И если мои дети, Лалли и Джейми, проводили больше времени в доме Серены на Колдикотт-сквер, чем ее сыновья, Оливер и Кристофер, в моем, то потому лишь, что детям там больше нравилось. Ее дом был просторней, хотя мой теплее.
Мой дом был высокий, в четыре этажа, с широкой лестницей и по одной-единственной комнате на этаже, а ванная втиснута под самую крышу. Дом Серены и Джорджа — сооружение позднегеоргианской архитектуры с колоннами. Все эти дома примыкают друг к другу, обрамляя площадь.
К тем временам они обветшали, центрального отопления не было. В полуподвальных помещениях сырость, потому что под домом текла заключенная в трубу Флит-ривер. У моего единственного в своем роде дома, именовавшегося “Башней”, кирпичный фасад вдавался внутрь, сам же дом был втиснут между двумя домами вполне нормальных размеров. В двадцатые годы девятнадцатого века какой-то подрядчик-авантюрист ошибся в расчетах, а позднее столь же лихой хапуга решил заполнить брешь, чтобы земля не пропадала даром.
Серена и Джордж были владельцами своего дома, а я свой снимала, и Серене часто приходилось помогать мне с оплатой. Я иной раз сердилась, что Серена считает меня словно бы продолжением собственной персоны и, стало быть, все, что принадлежит ей, автоматически распространяется и на меня, но она хотя бы никогда не ждала от меня благодарности. И ей не надо было спрашивать у Джорджа позволения, она зарабатывала деньги сама.
В те дни считалось, что если женщина хочет работать, няню будет оплачивать она, она же будет платить и домработнице, которая станет выполнять ее обязанности по дому. Традиция совместной ответственности родителей утвердилась только в восьмидесятые годы. Равенство, увы, не всегда благо. Женщины с высоким заработком сегодня с изумлением узнают, что обязаны выплачивать содержание оставившему их мужу — ему принадлежит половина их сбережений, половина того, что они зарабатывают, половина их пенсии. Для Серены это уж точно было как гром средь ясного неба, когда она узнала после тридцати лет брака с Джорджем, что именно столько теперь должна ему отдать.
Джордж не только хотел уйти к молодой любовнице, он хотел к тому же захватить с собой имущество и состояние Серены. Умер он до того, как суд успел оформить финансовые условия развода, так что судебного процесса удалось избежать, но все равно мы были в глубоком горе.
В те дни на Колдикотт-сквер все наши дети любили друг друга, и это облегчало жизнь тех, кто за ними присматривал: они не столько дрались, сколько хохотали. Должна признаться, все считали Джейми несносным мальчишкой, а был он вполне милый ребенок, только шумный, тогда мы говорили — неуправляемый, а сейчас определили бы, что он страдает от дефицита внимания, и прописали бы ему риталин. Лалли уже тогда играла на флейте, на пианино, на гитаре и вообще на всех музыкальных инструментах, до которых могли дотянуться ее детские ручки. Если я здесь мало рассказываю о Джейми, то это потому, что я сейчас так редко с ним вижусь. Он живет в Новой Зеландии, в Тимару, у него там казино с тотализатором, принимающим ставки на результаты скачек, и еще он помогает тренировать местную команду регби. Его жена Беверли не хочет, чтобы он поддерживал со мной слишком тесные отношения, тем более сейчас, когда Себастьян сидит в тюрьме. Беверли само дружелюбие, на скачках появляется в необыкновенных шляпках всем на зависть, а свою английскую родню считает людьми с придурью. Думаю, она вряд ли вышла бы за Джеймса, если бы не титул баронета, который он должен унаследовать, хотя ни денег, ни какой бы то ни было недвижимости с этим титулом не связано. Об этом позаботилось несколько поколений блудных сыновей. Но Беверли в один прекрасный день станет леди Спаргроув, и она от этого в восторге. В Тимару, насколько я могу судить, наследуемый титул — большая редкость.
Я вышла за отца Джейми, Чарльза, более или менее случайно — как в голливудских фильмах тридцатых годов, там юные прожигатели жизни просыпаются утром в незнакомой постели и с изумлением обнаруживают у себя на пальце обручальное кольцо: они, оказывается, муж и жена! Мы были в Лас-Вегасе, оба были пьяны да еще бог весть какой гадости нанюхались. Юридическая действительность нашего брака всегда вызывала сомнения. И уж конечно сама я никогда не пользовалась титулом — считала, что не имею на него права, при сложившихся-то обстоятельствах, хотя вполне понимаю, почему Джейми хочет его получить: видит бог, больше ничего ему от отца не досталось.
После того как погиб Каррен и родилась Лалли, я перестала бродяжничать и попала в компанию художников. Позировала им обнаженной, спала в студиях, насквозь пропитанных запахом скипидара, и радовалась жизни как умела. Девочку я то и дело подкидывала Ванде, а потом и вовсе у нее оставила — тот отрезок моей жизни кончился, и я уехала с Чарли в Америку.