— То есть они помогают победить на выборах. Особенно на Севере. Кости тамошнего рабочего гниют в могиле, а душа деградирует до полного распада.

— Я перестал понимать, кого ты защищаешь. Если две недели в “Динтон и Селтс” так тебя изменили, то помоги господь рабочему классу. Литературное агентство — самый капиталистический институт из всех, что были созданы капитализмом. Оно ничего не создает, ничего не улучшает, только перераспределяет доходы. И что такое эта книга, которую ты так стараешься продать в Польше, — “ТварьСукаПадлоСрань!”?

— У автора, который ее написал, синдром Туретта[8], — говорит Хетти. — Книга имеет большой успех в Соединенных Штатах и в Канаде. Синдром Туретта — ужасное заболевание, люди должны о нем знать. А беда в том, Мартин, что ты поставил карьеру выше принципов, хотя клялся, что такого с тобой никогда не случится.

В эту минуту в комнату входит улыбающаяся Агнешка. Она протягивает Хетти домашнюю юбку и трикотажную кофточку и говорит, что хорошо бы ей переодеться, пока поспевает ужин, а она, Агнешка, повесит в шкаф костюм, в котором Хетти ходила на работу, тогда он не испачкается и не сомнется, а на завтра она приготовила для нее розовый кашемировый свитер и короткую серую юбку.

— Вы ведь не захотите два дня подряд надевать одно и то же, — говорит Агнешка. — Нужно создавать впечатление, будто у вас огромный гардероб и множество красивой модной одежды.

— К мужчинам это тоже относится? — спрашивает Мартин.

— Нет, — решительно говорит Агнешка. — Мужчина не должен придавать слишком большого значения своей внешности, все должны видеть, что у него есть более важные занятия.

— Это уже отдает гендерной дискриминацией, — говорит Мартин.

Агнешка озадаченно смотрит на него. О чем это он? Однако тут же вынимает из духовки морковную запеканку с тунцом. Сверху запеканка покрыта тонким зарумянившимся слоем покупного сдобного теста. Агнешка не имеет ничего против готового теста, как сдобного, так и слоеного, но дальше теста ее одобрение на полуфабрикаты не распространяется. Мартин все еще слегка злится. И ему хочется найти поддержку у Агнешки.

— Как вы считаете, какие обязанности для мужчины важнее — семейные или общественные?

Хетти хмурится. Уж очень абстрактный вопрос он задает их няне, и вообще, почему он спрашивает Агнешку, а не ее, Хетти? Но Агнешка, не задумываясь, отвечает:

— Нам такие вопросы задавали в школе. В прежней Польше правильным считался ответ, что общественные, но теперь-то мы все поумнели и знаем, что семья важнее всего. Конечно, если у человека есть талант, как у вас, мистер Мартин, он обязан этот талант развивать. И когда художнику или там писателю выпадает шанс, грех им не воспользоваться.

— Вот видишь, Хетти! — с торжеством говорит Мартин. — Когда я пишу о том, как украшают жизнь чипсы, я способствую развитию своего творческого дара, а ты способствуешь развитию своего, когда угощаешь читателей изысками синдрома Туретта, и если все так пойдет и дальше, мы сможем взять летом отпуск и по-человечески отдохнуть, а пока никто не мешает нам ужинать в ресторане сколько нам заблагорассудится.

И он смеется и обнимает Хетти, которая сняла свой костюм и хочет облачиться в старенькую трикотажную кофточку и в юбку. У переодевающейся Хетти вполне приличный вид, она в трусиках, в лифчике и даже в комбинации, которую, как считает Агнешка, все женщины непременно должны носить, однако Агнешка слегка удивлена, ей явно кажется, что Хетти должна была уйти переодеваться в ванную. И Хетти вся сжимается: ей хочется чувствовать себя свободной в своем собственном доме, хочется, чтобы не было вечно этих чужих глаз, ну хотя бы не все время. Но запеканка из этих странных ингредиентов — кому бы пришло в голову соединить тунца, морковь и тесто? — пахнет восхитительно, а она так проголодалась, и она гонит свое недовольство прочь.

Мартин говорит:

— Ладно, все равно я тебя люблю.

Хетти подхватывает:

— Я тоже тебя люблю.

И все они садятся ужинать. Мартин очень доволен, что Агнешка его поддержала.

Когда на Колдикотт-сквер появилась Розанна и бремя домашних обязанностей стало чуть легче, мне захотелось хоть немного расправить плечи: хватит сетовать на судьбу из-за того, что Чарли поступил со мной так гнусно.

Я попросила Салли Энн прибавить мне жалованье, и она со скрипом согласилась платить мне шесть фунтов в неделю, признав, что я и в самом деле должна зарабатывать больше, чем получает моя няня. Если вы не просите, вы ничего и не получаете, в особенности если вы женщина, и просто удивительно, как много вам дают, когда вы просите. Серена, к тому времени вовсю развернувшаяся в своем рекламном агентстве, рассказывала, что женщины-коллеги редко просят прибавки, считают, раз им столько платят, значит, так и положено, начальству виднее. А мужчины приходят к боссу в кабинет, шваркают кулаком по столу и требуют. Женщины-писательницы униженно благодарят издателей, когда те соглашаются их напечатать, возмущалась Серена, мужчины же считают своим законным правом публиковаться у кого угодно и приходят в ярость, если им вдруг откажут.

Благодаря Розанне у меня теперь появилось время внимательнее всмотреться в то, что пишут художники сейчас и что писали раньше. Натурщица смотрит на возникающее под кистью полотно словно бы с высоты птичьего полета, а с этой высоты мало что можно понять. Когда художник тебя пишет, он словно бы высасывает из самой глубины твоего существа жизненные силы — медиумы жалуются, что с ними происходит подобное, когда они вызывают духи умерших и связывают их с живыми. Позирование опустошает. Все самое важное, главное художник взял, осталось лишь то, что не понадобилось, и чем талантливее художник, тем меньше тебя он тебе оставляет. Потому-то ты так легко ложишься с ними в постель. Но сейчас я смотрела на картины совсем по-другому, смотрела и училась. Я бывала во всех крупных картинных галереях и аукционных домах, не пропускала ни одной выставки на Корк-стрит и постепенно начала что-то понимать. Моя мама Ванда, учившаяся в свое время в художественном училище Слейда, сама неплохо писала, но была ужасная перфекционистка и возилась с одной картиной по полгода. К моему новому увлечению живописью и походам по картинным галереям она, как ни странно, отнеслась неодобрительно: лучше бы я сидела дома и смотрела за детьми.

“Коллекцию Уоллеса” Ванда находила вульгарной: вся эта позолота так безвкусна, рамы аляповатые, картины развешаны бог знает как. Фрагонара и Буше она терпеть не могла, зато могла зайти в галерею Тейт и с удовольствием посмотреть двух-трех Тернеров. Она хотела быть единственной, кто разбирается в живописи.

Точно так же вел себя Джордж по отношению к Серене. Он любил ходить по выставкам один, а ей так страстно хотелось знать все, что знает он, но когда она его о чем-нибудь спрашивала, он начинал злиться, жадничал, настоящая собака на сене, и предлагал: сходила бы она в кафе, выпила чашечку кофе и подождала его там, все лучше, чем рассуждать о вещах, в которых она ничего не смыслит. Занимается она рекламой — вот пусть и занимается. Наверно, и сапожник ревниво охраняет от посторонних свои шило и дратву.

Розанна появилась у нас в доме случайно, ее подобрали, точно голодного, продрогшего, приблудного котенка. Провожая дочь в Лондон, ее мать наверняка представляла себе Розанну в белой накрахмаленной наколке и белом накрахмаленном переднике, встречающей гостей у великолепных парадных дверей английской усадьбы, но ничего такого не случилось, девушка попала в семью капитана дальнего плавания из русских эмигрантов и его жены, которые жили в квартире над трикотажной лавкой в Примроуз-Хилл. За стол и кров она работала двенадцать часов в сутки. Розанна была хорошенькая, покладистая, миниатюрная, и притом практичная и целеустремленная. Она рассудила, что шести часов сна в сутки ей вполне достаточно, у нее таким образом высвобождается шесть часов свободного времени, и оставила в витрине какого-то магазина объявление, что предлагает услуги по уборке дома. Серену объявление заинтересовало.