Партизаны курили, наскоро перебрасывались приветствиями друг с другом и торопливо расходились по своим делам.

В приемной комнате штаба, очень напоминающей размерами надподвальное помещение, куда вчера привели Густава, уже сидели двое немцев: рослый солдат, тихо пиликавший на губной гармонике, и щупленький унтер-офицер, в отчаянии обхвативший обеими руками голову и уткнувшийся носом в колени. Унтер закрыл себе уши, чтобы не слышать грустной мелодии, которую в задумчивости солдат заводил снова и снова:

Несколько раз Густав слышал эту незатейливую песенку в исполнении фермерских рабочих. Потом на рекрутских сборах. Как некстати звучала она здесь!

Немцев охранял живописно разодетый мальчонка лет пятнадцати. Так они сидели с полчаса, пока с надворья не пришел Сапронов. Он проскрипел новыми сапогами через комнату и скрылся за дверью, что была едва заметна в глухой стене.

— Поглядывай, Мить, за ними. Сейчас начнем, — сказал Сапронов на ходу.

Он отсутствовал ровно столько, сколько потребовалось для доклада командиру. Густав отчетливо слышал, что Сапронов по-войсковому отрапортовал о доставке трех пленных сегодняшней ночью.

— Из Лотни тоже здесь? — спросил невидимый для Густава военачальник. Сердце Густава затрепетало: говорили именно о нем... Ему придавали здесь какое-то особое значение.

Наконец Сапронов вышел. Он внимательно оглядел всех пленных, будто отыскивая, с кого начать, и, дернув за ручку дверь соседней с командирской комнаты, объявил:

— Давайте по одному...

Густав хотел было сделать вид, что не понимает этих слов, но прямо на него глядели строгие выжидательные глаза Сапронова, приоткрывшего дверь. Когда Густав переступил порожек комнаты, Сапронов крикнул кому-то через плечо:

— Валя! Это от леспромхоза... Иван снял.

Более точной характеристики, вероятно, пока не требовалось. Но и этих слов оказалось достаточно, чтобы сидевшая за столом белокурая со смешливой ямочкой на правой щеке, девушка откликнулась, будто встретила давнего знакомого:

— А-а... очень хорошо.

Не снимая наушников, Валя записывала на листках бумаги длинные колонки цифр. Она раз и другой покосилась на Густава, обдав его озерной синевой своих глаз. Густав несколько мгновений глядел на это лесное чудо: девушка с ее мохнатыми, словно у куклы, ресницами, сквозь которые блистали лучики солнца, оказалась бы украшением любого изысканного общества. При виде славненькой советской радистки пленному пришли на ум сказки о лесных феях и разбойниках, называвших фею своей сестрой и свято охранявших ее от всяких бед.

Валя, как успел заметить Густав, имела вполне гражданскую привычку время от времени встряхивать кудерками и поправлять веселую копенку волос мягкими прикосновениями ладони. Все остальное — от суконной гимнастерки, перехваченной в талии широким командирским ремнем, до чистеньких белых валенок, носки которых выглядывали из-под стола, — подтверждало ее принадлежность к боевому братству.

Девушка умела одновременно выполнять несколько операций: она принимала радиограмму, заносила условные знаки на бумагу, жестом левой руки приглашала Густава поближе к столу и произносила раздельно, чуть не по складам, по одному слову в паузах между занесением группы цифр.

В переводе на русский язык ее фраза звучала так:

— Что-же-вы-моло-дой-чело-век-не-здо-ро-вае-тесь?

— Если это мне, то извиняюсь... Хотя я и не уверен, нужно ли это? — проговорил Густав смущенно.

— Кто как хочет, — согласилась радистка.

По двум фразам Вали Густав сделал невольный вывод: русская девушка по-немецки говорит сносно, хотя речь ее нарочито правильная, словно она читает слова по книге.

Вскоре Валя отложила наушники, выключила приемник, зябко передернув плечами, села за столом ровнее. Она была хороша, что и говорить. Густав немного встречал подобных девушек у себя дома.

— Сейчас заполним небольшую анкету, — поспешно заявила Валя. — Потом с вами поговорит советский офицер. А еще потом — будете ожидать отправки в лагерь военнопленных.

«Лагерем военнопленных» у них, по всей видимости, называется кладбище, — думал Густав. — Да, но разве о таких вещах можно говорить устами девушки?»

— Я не собираюсь ни с кем разговаривать здесь, — кашлянув и дрожащей рукой взявшись за край стола, сказал Густав давно продуманные слова. — Пусть меня поскорее ваши расстреливают, или, как вы образно выразились, отправляют в лагерь...

— Слыхали и такое, — спокойно отозвалась девушка. — На Ивана обиделись?

Она взяла со стола одну из анкет и протянула Густаву.

— Идите в ту комнату, подумайте. Писать сами можете?.. Вот и хорошо.

Густав недоуменно качнул плечами, вертя в руках бумагу. От него требовалось лишь указать год рождения, воинское звание и домашний адрес в Германии. Но и этого писать не хотелось, потому что от подобных бумаг пахло протоколом, а от протоколов — допросами. К чему все это?

Он возвратился в большую комнату, где заметно прибавилось людей. Партизаны запросто вваливались сюда, заходили к командиру, наскоро о чем-то переговаривались-с ним. Иные спорили и даже кричали там, называли командира, кто старшим лейтенантом, кто Петром Семеновичем. Потом исчезали, достав огонька для цигарки прямо из плиты. Густав в который раз отмечал, что на пленных они попросту не обращали внимания, словно их не было здесь.

Наконец Сапронов громко и требовательно попросил всех партизан удалиться. В приемной остались трое пленных с часовым Митькой. Сапронов позвал Валю к командиру. Почти сразу повели туда солдата с губной гармоникой.

Густав заволновался, стал прислушиваться к разговору за дощатой перегородкой. Унтер тоже приподнял голову, медленно повел глазами в сторону командирской комнаты, слабо улыбнулся Густаву.

— Откуда, приятель? — стараясь быть веселее, спросил Густав.

— Обращайтесь ко мне по форме! — вдруг оборвал его унтер-офицер. Он поправил свалявшийся на плече погон со знаками отличия.

За дверью между тем продолжалась беседа «музыкального» солдата с Данчиковым.

— Меня зовут Ганс Хайнеман... Из Гамбурга... В армии служу семь лет... — четко доложил солдат.

Затем наступила пауза. Ганс бормотал что-то невнятное. Партизаны смеялись.

— Вспомните, — настойчиво добивалась переводчица, — кто был ваш отец: рабочий, служащий конторы, рыбак или, может быть, фермер?..

— Я вас хорошо понял, фрейлейн, — перебил Валю Ганс Хайнеман. — Запишите: из солдат.

— Не может быть, Ганс, — разъяснила Валя. — Вы послушайте меня внимательно: до того, как стать солдатом, ваш отец торговал в лавке, был мясником или, может, ловил рыбу — понимаете?

— При чем тут рыба? — повысил голос Ганс. — Мой отец был заслуженным человеком. Имел Железный крест от кайзера. В нашей семье никогда не ели рыбу.

— Ах, боже мой! — воскликнула девушка по-русски. И затем на немецком языке принималась опять перечислять профессии. Ганс что-либо добавить к сказанному ничего не мог, кроме того, что отец погиб на фронте в девятьсот пятнадцатом году, а он, Ганс, родился в четырнадцатом.

Кроме службы в армии покойный Фридрих Хайнеман не оставил сыну никаких воспоминаний о себе. Отца решили оставить в покое.

— Мать работала где-нибудь?

— Как обычно — у плиты и ванны с бельем...

— Ну хорошо. Может, у тебя старшие братья были, содержали вас с матерью и тебя обучали какому-нибудь ремеслу? — допытывался Данчиков, не получив вразумительного ответа о матери.

Оказалось, что у Ганса Хайнемана было даже два брата: Христиан и Людвиг. Один погиб под Гвадалахарой в фашистских войсках в 1936 году, второй пропал без вести в горах Югославии полгода назад...

Было что-то жуткое в спокойных словах Ганса о гибели на войне отца, двух братьев. Данчиков презрительно и грустно смотрел в лицо солдата. Хотелось сказать: «Неужели ты, Ганс, последний из мужчин рода Хайнеманов, не задумался над своей судьбой? Что ты ищешь и что можешь найти, кроме смерти, на полях России!..» Но гордое лицо солдата, вспотевшее больше от непонятных ему вопросов, чем от бренности выпавшей Хайнеманам судьбы, не отражало душевных мук Ганса.