«Конечно, — думал Густав в приемной декана, — капитан Визе был подвыпивши, и вообще он несколько сумбурный человек. Но черт с ним — за вторую бутылку спиртного он разрешил бы мне на денек заскочить к тетушке Элизабетт. В таком деле нельзя без родительского благословения, а тетушка для меня все равно что родная мать».

С тетушки мысли Густава перескочили на профессора Юхансена Раббе. Вполне далее вероятно, что декан воспротивится его желанию, станет отговаривать от опрометчивого шага. Он, наверное, и здесь напомнит свое жизненное кредо: «Тщательный анализ хорошо проверенных фактов, ясная логика и неторопливое решение...»

Ходили слухи, что в тридцать третьем году, когда начались гонения на социал-демократов, Раббе едва избежал виселицы. Его спасла профессиональная изворотливость дипломата, публичное отрешение от своих прежних идей. Он решился на жутковатую процедуру: бросил в костер все девять томов собственных сочинений по истории дипломатии — в них, вопреки утверждениям новых теоретиков гитлеровского райха, он проводил мысль об уважении к территориальной целостности и национальным обычаям соседних держав... Сейчас он с казенным усердием повторяет все, что сказал об этом Геббельс.

Однажды, весьма удовлетворенный ответом Густава на семинарском занятии, Раббе отозвал студента в сторонку и, покраснев, осторожно заметил, что был знаком с отцом Густава и сохраняет о нем приятные воспоминания как о человеке... Как о человеке! — зачем-то подчеркнул Раббе.

Густав ненавидел своего отца, Отто Гейнце. Он даже переменил по совету тетушки фамилию, чтобы формально не принадлежать к роду «красного Гейнце».

«Твой отец погиб в концлагере из-за упрямства: он не хотел отдать Гитлеру какие-то записки по физике...» Так утверждала тетушка Элизабетт, вызывая в душе усыновленного племянника отвращение к своим родителям: мать Густава покончила с собой, узнав о гибели мужа в фашистских застенках.

Густав опасался, что декан факультета, его университетский наставник профессор Раббе, сейчас может помешать с уходом в армию, некстати напомнив гестапо о родословной студента.

Раббе встретил его приветливо, но тут же улыбка сошла с его изборожденного старческими морщинами лица, когда он прочел поданную ему бумагу.

— Я не хочу оказаться лишним человеком в империи, профессор... — добавил к написанному студент.

Раббе пожевал выцветшие губы, задумался, поправил на переносице легкие очки в золотой оправе. В белесых ресницах засветился погасший было огонек. «О, этого человека не просто положить на лопатки!»

— Разве Германия порвала связи со всем миром или система государств с установившимися на протяжении веков институтами посольств оказалась непрактичной? Вам удалось разработать новые нормы взаимоотношений с другими странами? — с мягкой иронией полюбопытствовал Раббе.

— Я не столь опытен в разработке норм и правил, как скажем, вы... или доктор Геббельс, — не растерялся Густав, — поэтому мое прошение касается только лично моих взаимоотношений с университетом. Не больше. И не дольше сегодняшнего дня. — Студент воспользовался паузой и добавил уверенно: — Германии в скором будет просто не с кем продолжать дипломатические отношения. Да и все эти петены, хорти, квислинги — они лучше германских дипломатов могут осуществлять наши интересы в побежденных странах.

— Но, Густав! — воскликнул профессор, теряя самообладание. В таких случаях он незаметно для самого себя переходил на «ты». — Что скажет цивилизованный мир, когда узнает, что германские дипломаты пересекают границы других государств по-пластунски и вместо верительных грамот пускают в действие минометы?

— Я маленький человек, господин профессор. Собственная судьба меня интересует больше, чем мнение мира. Этот мир существует лишь во мне, пока я жив. Не так ли утверждает Кант? Франция пала, Англия блокирована — где этот мир, к мнению которого я должен, по-вашему, прислушиваться?

— Англия!.. Гм... Франция!.. — с непонятным для Густава оттенком пренебрежения выкрикнул профессор. Затем, очевидно, смутившись — разговор в самом деле был неприятным для него, — тихо изрек: — Англия и Франция даже в лучшие для них времена не были всем миром. Да, да, Густав... не были... надеюсь, это ты тоже слышал в стенах нашего университета?

— Я готов согласиться с вами, профессор. Но то, что случилось в России... Разве не смешно?..

Густав не договорил. Он вкрадчиво глянул на профессора и по всей его осунувшейся фигуре догадался: «Старая ворона» сложила свои крылья. Раббе опустил нос книзу. Очки медленно ползли по этому носу, пока профессор не догадался их придержать.

Раббе затем снял очки — это означало окончание разговора. Так было и на лекциях и во время экзаменов: если Раббе отложил очки в сторону и замигал подслеповатыми глазами, бормоча что-то себе под нос — он удручен, уходит в себя...

До Густава лишь изредка доходили обрывки фраз, произносимых деканом для самого себя:

— Да, да... многое здесь действительно может показаться молодому человеку и смешным и заманчивым... Но будущие дипломаты, проходящие практику в других государствах с оружием в руках, — разве это не ужасно? Разве это не ужасно? — с придыханием повторил Раббе. И уже громче закончил: — Наша беседа, наверное, не понравилась бы несчастному Отто Гейнце, будь он жив...

Густав вздрогнул. Ему наплевать, о чем там бормочет перепуганный старик, но имя отца всякий раз звучит для Густава как оскорбление.

— Профессор, я не успел сказать вам еще в тот раз, на семинаре, но вам необходимо знать: я всегда ненавидел своего отца. В конечном счете, если бы дело, начатое Отто Гейнцем, было доведено до конца, нам не пришлось бы вести нынешнюю неприятную дискуссию. Я так думаю, если позволит профессор...

— Надеюсь, вы имеете в виду дело отца... простите, дело Отто Гейнце и других его соратников по рейхстагу, когда они выступили против военного бюджета? — Раббе хитрил или ставил ловушку молодому собеседнику. Это понял Густав.

— Никак не это... даже наоборот, если вам угодно. Если бы Отто Гейнце, — Густав сделал нарочитое ударение на фамилии отца, — если бы Отто Гейнце не уничтожил результат своих исследований в области атомного ядра, фюрер имел бы сейчас такое оружие, против которого не устояла бы ни одна держава.

— Я готов с вами спорить, мой юный коллега, — с шутливой бодростью проговорил Раббе, опять надев очки. — Но наш разговор затрагивает область нам с вами неизвестную... По крайней мере, мне неизвестную, — уточнил он, уставившись испытующим взглядом в юное лицо студента.

Этим самым профессор как бы призывал Густава подумать, давал ему возможность корректно отступить. Если уж свидетель тех лет и личный друг Отто Гейнце заявляет о своей неосведомленности в «преступлении» Гейнце, то юнцам и подавно нечего лезть в амбицию. Но Густав внутренне не согласился с профессором. Он нашел в себе силы лишь для того, чтобы проглотить уже продуманную фразу из арсенала сведений тетушки Элизабетт.

«Стоит ли в самом деле вести ненужную полемику? — подумал Густав, тряхнув головой, словно отгоняя от себя назойливые мысли. — Надо действовать».

Он настоятельно повторил свою просьбу.

Хитрый Раббе, ссылаясь на отсутствие форменного бланка для заполнения служебной записки и на обязанность посоветоваться с ректором, не выдал Густаву нужного документа. По настоянию Густава они условились встретиться завтра. «До завтрашнего дня капитан Визе многое успеет провернуть...»

На другой день Густав еще с порога приемной комнаты увидел на столе секретаря-машинистки пухлый пакет с тяжелыми сургучными печатями. Личный секретарь профессора, престарелая Анна-Гертруда Вейс, мать двоих детей-фронтовиков, кивком головы пригласила его к столу. Пока Густав расписывался в выносной книге в получении пакета для войсковой канцелярии, госпожа Вейс глядела на него немигающими скорбными глазами. Густаву стало не по себе от ее печальных глаз. Он торопливо черкнул свои инициалы, схватив левой рукой пакет, однако Анна-Гертруда мягко притронулась к его локтю. Было что-то материнское в ее настойчиво-спокойном прикосновении.