Проснулся Парамон на сеновале под утро от богатырского храпа. Никогда такого не случалось, чтобы соседство спящего рядом человека оказалось невыносимым даже ему, глуховатому старцу. Да и то сказать: пробовал разбудить непрошеного гостя — с боку на бок перевернуть не одолел. Охапка сена, которой накрылся незнакомец от росы или от глаза людского, вздымалась чуть не до стропил. Кинулся Парамон за фузеей — чердачный пролаз сапожищами заслонен. Пальцы из разбитого сапога что твои дьявольские копыта торчат — с овечью ногу... Давно не крестился Парамон, а тут рука сама по себе ко лбу потянулась. Солдатская смекалка помогла: подтянул фузею граблями.

— Ты чей такой, окаянный? По какому праву тут без позволения?

Сено съехало набок, будто воз перекинулся.

— Свой я, дедушка, не бойтесь... — голос трубный, но не злой.

— Это почему же я тебя еще бояться должон?

Пришелец протер глаза, потянулся.

— Припоздал я малость, не охота было тревожить вас. Думал: прикорну часок да на Клетню подамся...

Сел, но и сидя он был почти вровень с выпрямившимся над ним дедом.

Парамон чуть отступил к освободившемуся пролазу, выставляя перед собою оружие.

— Откуда наши места знаешь? Пачпорт при себе?

Незнакомец достал из бокового кармана брезентового пиджака документ и подал старику. Дед попятился к лестнице. Вслед за ним во двор сошел и беспокойный ночлежник.

Думал Парамон весь хутор удивить своим необычным пленником, а председатель колхоза Герасим Белов даже не взглянул на паспорт: «Вижу, что шахтер! У самого руки в синих рубцах, с отцом по молодым летам промышляли обушком под Юзовкой... Куда путь держишь?»

— Теперь уж считай дома, — охотно разъяснил пришелец, косясь на фузею. — Ружьишко бы мне да напарника, чтобы немца веселей бить...

— В напарники, может, и мы тебя возьмем. А вот ружьишко по партизанскому обычаю самому добывать придется, — заявил Герасим, испытующе уставившись в похудевшее лицо горняка.

— Партизаны?! — просиял тот. — А может, свою пушку отдашь, дедушка? Как раз бы по мне...

Дед Парамон, все время державший фузею на перевес, приставил ее к ноге. Парень уже нравился ему: улыбчивый, сероглазый, да и с Маркианом сразу сошелся по-доброму.

— Как звать-то сказал бы народу для начала, — поучал дед.

— Назвали, как мать захотела, Иваном...

— Ишь ты! — изумился Парамон. — Стало быть, совсем свой... Небось намучалась матушка-то, рожаючи? — проговорил он, обводя глазами великанскую фигуру шахтера.

— Не помню, — отшутился Иван. — Так одолжишь пушку свою на время, отец?

— Нет! — отрезал старый солдат. — Самому пригодится... А вот обувку свою скидывай — починю...

У околицы, когда вышел провожать мужчин, уходящих в лес, дед Парамон подошел и к Ивану:

— Сохрани тебя господь, сынок, надежа наша! И за себя и за матерь твою многострадальную благословляю...

Богатырь поклонился старику:

— Спасибо вам за сапоги, дедушка...

...Мысли Парамона Ильича перескакивали с одного на другое. «И тот раз немцы, и теперь немцы... От немца-ирода деды и отцы еле животы спасли при барах... Нету бога в душе у вас, немцы! Недаром сказано: придет антихристово племя...»

Сладкая дремота одолела старика к полудню после бессонной ночи. Дождичек прошел, в духоте сомлело ослабшее тело. Проваливаясь в сон, он твердил укоризненно: «Ах, Настя, Настя! Бесстыдница ты этакая! Шутка ли: пошла и нету с ночи. Бабы звенели банками, небось за керосином приходили... Неужто можно так к работе общественной относиться!»

Не знал сердобольный Парамон, не слышали его ослабшие уши: пронесся огненный смерч над Сосновкой и лежит певунья Настя, добрая его голубка Настя, на конопляном поле, раскидавши свои руки. Измяты эти руки гусеницами танка, никогда они уже не вспорхнут над ее венцекосой головой в танце, не поднесут деду Парамону чарки на свадьбе...

В тот самый полдень четырнадцатого сентября, когда красноармеец Юрий Сапронов воспаленным взором разглядел в зареве боя лицо Ганночки-Спиваночки, его ровесник Густав Мюллер, студент Берлинского университета, ждал аудиенции у декана факультета. В больших серо-зеленых глазах Густава, во всем его по-юношески бесхитростном лице — худощавом и веснушчатом — отражалась затаенная надежда, мальчишеская страсть.

Вчера на лекции Густава осенила мысль, осуществление которой, как он рассчитывал, всколыхнет весь университет. Сокурсники взревут от зависти, когда он, Густав Мюллер, заявится на факультет с нашивкой добровольца германской армии и вместо приветствия скажет им прощальное «Ауф видер зеен». Зубрите себе, скажет им Густав, хоть до второго пришествия господа бога на землю, а мне истина ясна: Гитлеру нужны не дипломаты, а воины...

Конечно, Вилли Шранке и Фриц Даугер бросятся по его стопам, но это уже будет повторение пройденного — не тот эффект. Да и пусть попробуют! Едва ли их в приемном войсковом пункте примут так, как приняли Густава.

Пока подошла очередь к декану, студент восстановил в памяти эпизоды своей беседы в войсковой канцелярии. Он просто-таки не мог без улыбки вспомнить о чудаковатом капитане Гельмуте Визе. Все дело в том, что капитан Визе оказался земляком Густава — из Фрейберга. Когда-то Визе руководил в городском клубе гитлерюгенда секцией вольной борьбы. Правда, Визе не запомнил Густава в лицо и даже не знает его имени, но зато какой он потешный.

Капитан предложил Густаву тут же, в его кабинете, помериться силами. Отлетев к дивану — маэстро был уже не тот! — капитан заржал от восторга. Бойцовские навыки Густава он полностью относил к своим личным заслугам.

— Узнаю свой стиль! — вопил Визе, хлопая Густава по плечу. — Леопард!

Просьбу Густава помочь с зачислением в вермахт Визе назвал сущим пустяком. Потребуется только бумажка от ректора университета. Все остальное он берется сделать сам. Если надо, он может сейчас же позвонить ректору — «этому рахиту с зонтом». Не пройдет этот номер — есть другие ходы.

— Во всяком случае, мой коллега Генрих Мюллер...

— Густав Мюллер, господин капитан, — поправил его студент.

— ...может быть спокойным за свою дальнейшую судьбу, если уж решил довериться капитану Визе. Разумеется, всякий подвиг вознаграждается — таковы уж армейские порядки... Но капитан Визе никогда не наживался за счет солдат. В данном случае Ганс... («Густав, господин капитан») легко отобьется от своего шефа одной бутылкой коньяку. А насчет имени — Иоганс тебя или Герберт — не все ли равно, как тебя нарекли обезумевшие от счастья предки? Надеюсь, они уже в земле? Тем лучше: меньше слез на прощание, меньше волокиты с письмами. Тетушку можешь послать туда, где ей удобнее. Притворись, что сосредоточен на более важных делах. Ведь для солдата войсковая дружба дороже всякого родства. У тебя будет номер — так удобнее и для живого, и для мертвого. Если ты приглянешься с какой-либо стороны взводному, он даст тебе кличку...

Говорливый капитан Визе усадил Густава на диван и предался воспоминаниям.

— Армия, мой дорогой, это немножко дисциплины и океан веселья... В моей роте, в Югославии, был автоматчик Генрих... номер шесть... Его звали Волкодав. А еще парень со шрамом на подбородке — Пожиратель голубиных яиц. И Эрик — Собачий хвост, и Руди — Гремящая ягодица, кажется, шестьдесят девятый номер. Парня из Гамбурга звали Коньячной пробкой, а старика Августа — Сентиментальной жабой... И бабники имелись — все со своими номерами: Развратник номер один, номер два и номер три. Это все из второго взвода... Был у меня снайпер с двумя кличками — Ювелир и Бледная спирохета... Но это уже за особые заслуги. Выбили левый глаз, а он смеется: удобнее стало целиться! За французскую кампанию — сорок две мишени! Ювелирная работа!.. Да, коллега: немножко дисциплины и океан веселья, — причмокнув языком, подытожил Визе. — Если бы не эта глупая история с племянницей югославского короля, которую мои ребята приняли за уличную девку... Уверяю тебя, я не оказался бы в этой берлинской дыре за тысячу верст от настоящей работы. Поверь, мне куда более по душе жить в обыкновенном блиндаже, чем в квартире с теплой уборной. Впрочем, ты, я вижу, торопишься. До скорой встречи! Все же, если по-прежнему веришь Гельмуту Визе, ты мог бы уже сейчас торпедировать меня этой самой бутылкой. И я с большей уверенностью расчищал бы тебе путь к славе...