Куда-то бежали люди, слышалась русская, потом немецкая речь. Под тяжестью танка осел окопчик, Веретенникова засыпало землей. Когда очнулся и выбрался на поверхность, было уже светло. На его глазах догорало большое село. На месте штаба дымилась куча обугленных бревен. Огненный вал укатился на северо-восток. На месте расположения взвода боец никого не застал, но понял, что товарищи по оружию отошли без боя. Куда? Об этом он мог только догадываться...

В одной деревне Веретенников раздобыл веревку и бутылку с горючей смесью. Ночевал на деревьях, привязывая себя веревкой к стволу, чтобы сонным не упасть. Потом уже не мог и подниматься на дерево. Ночевал под кучей хвороста или просто в густом кустарнике. Жил одной мыслью: идти, пока сможет двигаться, при явной опасности — сжечь себя, но не отдать знамени...

Древний старик, которого разведчик Саидов мельком увидел в лесном хуторке, оставался там к моменту прихода немцев единственным мужчиной.

Это был Парамон Белов — основатель хутора и самый старый житель в нем. Давным-давно, еще до получения «от бар воли», перекочевал он с отцом и дедом, с матерью и кучей своих старших братьев и сестер в здешние дебренские места. Вольнолюбивое семейство Беловых скрывалось от лютого барона немца Крейса. Отец с дедом корчевали пни, курили смолу, охотились с рогатиной на медведей, а мать с Парамошкой и другими детьми сажала картофель, собирала грибы. До объявления воли беглая семья Беловых обжилась в лесу. Беловы срубили себе из вольного леса добротный дом, сбывали в ближайшие селения смолу и деготь. Впоследствии они роднились с новыми соседями, пристраивали новые избы. Так появился в глухомани хутор, который долгое время называли просто Беловым, а лес вокруг него в народе слыл как Белове урочище, богатое дичью.

После Октября это селение стали обозначать на крупномасштабных картах как хутор Белово. Однако колхоз со стапятьюдесятью гектарами навечно переданной ему пахотной земли носил гордое имя «Парижская коммуна». Это было небольшое, во всякие времена исправное хозяйство. Канцелярия «Парижской коммуны» размещалась прямо на дому председателя Герасима Белова. Просторная хата эта, пропахшая исцеляющими лесными травами, была завешана всевозможными переходящими знаменами, отвоеванными честолюбивыми обитателями Беловского хутора во всяческих соревнованиях районного масштаба.

Парамон Белов прожил долгую и скупую на радости жизнь. В первую мировую войну его, человека уже в летах, угнали вместе с двумя сыновьями на германскую войну. Сыновья погибли, а Парамон «прокуковал четыре годочка» в немецком плену, где ему отняли по колено «ранетую ногу». В родной хутор он приковылял, плача от счастья и целуя каждое деревцо на шляху, когда его уже отпели в церквушке.

— Уж коли ерманец не доконал меня — сто годов проживу! — заявил он хуторянам на радостях. Фраза эта обозначала потомственную ненависть всех Беловых к немцам-поработителям.

Сошли в землю одногодки Парамона, стали покидать белый свет и те, кто помоложе, кто в свое время называл Парамона Ильича дядей. А дед Парамон жил и жил... В тридцать третьем похоронил старуху Секлетею, большую мастерицу по варке снадобья от коликов в животе и суставах. Не в добрый час сгорела хата. Звал его к себе на жительство единственный сын Матвей, который служил где-то у границы с Маньчжурией — раздумал ехать старый Парамон: «Военному человеку и иголка лишняя в тягость... А тут я вроде при деле, да и от корня жалко отрываться...» Жил старый Парамон у кого придется, принося своим благодетелям немалую пользу по части починки обуви, сбруи, искусно вырезал он из ольхи ложки и всякие забавы для ребят, а то и просто возился с детьми, когда родители уходили в поле.

В последние годы у древнего Белова медленно угасало зрение, а со слухом и вовсе стало худо. Вдобавок, старика одолевала бессонница, и он, поскрипывая деревянной ногой, ходил ночью по хутору, гремел в деревянную колотушку, карауля общественное добро и не требуя за свои труды никакого вознаграждения. Иногда он останавливался у заиндевевших окон, подслеповато косясь на искры, вылетающие из трубы:

— Матрена! Осторожнее с огнем... Не случиться б пожару...

Матрена Белова или иная баба благодарила старика за предупреждение, выносила ему горячих пирогов или зазывала в хату погреться.

Судьба шла старику навстречу. Года три назад бедовая девка комсомолка Настя Белова, дочь Максима Белова, внучатого племянника Парамона Ильича, добилась от руководства сосновского райпо открытия в «Парижской коммуне» торговой точки. Поначалу сюда завозили только три вида товаров: керосин, мыло и соль.

По собственной инициативе Насти номенклатура затем расширилась за счет селедок и книжек, а под давлением мужской общественности в ларьке появилась водка. Как продавщица управлялась со всем этим товаром в крохотной баньке — за отсутствием прилавка товары выдавались прямо через дверь — уму непостижимо. Но первенства по товарообороту она все же добилась, и в хате председателя прибавилось еще одно переходящее знамя. У деда Парамона с Настей установились сердечные взаимоотношения. Уходя допоздна в Сосновку, где она участвовала в художественной самодеятельности, Настя разыскивала деда. Между ними происходил всегда один и тот же разговор:

— Присматривайте, дедушка. Я пошла...

— Ась? Лети, голубка...

В большинстве случаев Настя совала в заскорузлые руки Парамона Ильича чекушку за три пятнадцать, и дед умилялся ее щедрости. К Настиной просьбе присматривать за казенным имуществом дед Парамон относился по-солдатски ревностно. Кто-то из деревенских добряков разыскал в потомственном хламе старинную фузею. Находку эту подарили Парамону Ильичу. Дед отер с нее ржавчину напильником, смазал керосином и засыпал в ствол горсть волчьей картечи. Про воровство в беловском роду и слыхом не слыхали. Зато волки в зимнюю пору по хутору «пешком ходили». В то, что фузея выстрелит, дед Парамон и сам не верил, но все же с оружием не расставался: «Неровен час, захожий человек позарится на общественное добро, не ограбит — осрамит хутор навеки».

Чем ниже к земле пригибала Парамона тяжелая ноша лет, тем священнее казалась ему обыкновенная человеческая жизнь. Однажды выковырял дед шомполом волчий заряд из фузеи, застыдившись, укоряя себя в бессердечии: «Ить ето подумать только, Парамон: человека ты мог жизни лишить ненароком! Разве можно человека жизни лишать, если даже он по глупости своей и руку протянет к чужому добру? Нельзя человека жизни лишать, Парамон... Больше етого греха и выдумать невозможно...»

Ружье было перезаряжено мелкой дробью. Но вскоре и дробь раскидал дед своею рукою по огороду, чтоб и собрать было нельзя: «Мыслимо ли, Парамон, свинцом, хоть и мелким, в человека палить? Этак можно по необразованности своей человеку руку или ногу отбить... Тебе ли, Парамон, не известно, как лихо жить на свете белом калеке? Сам почитай тридцать годков скрипишь деревяшкой, на добрых людей тоску наводишь. Нет, Парамон, нельзя человека окалечить... Не сладишь ты, Парамон, со своей совестью опосля... Иное дело — соль. Солюшка — она безвредная, даже пользительна будет...»

И фузея была заряжена солью из Настиной лавчонки.

Парамон Ильич знал, что началась война. Еще бы не знать: все восемь дворов в одночасье остались без мужчин. Ушел Герасим Белов — председатель, попрощался с родным хутором Максим Белов — отец Настин; из крайней хаты вышли сразу трое: сам Онисим и два сына Григорий и Александр. И два Ивана Беловых — побратимы — низко поклонились березкам у окон своих изб. А Маркиан, что в гражданскую партизанил, своих дружков опять по округе скликал да в одночасье с захожим шахтером в лес подался. В лесу они, сказывают, землянки себе готовят. «Господь тебе пособи, Маркиан, в ратном деле! Душевный ты человек, по всем статьям. Одно слово — партейный... Только вот что-то Парамона не взял с собою. Видно, время не подошло. Нужен я здесь для порядку».

...Хоть и звали Парамона Ильича за глаза колдуном — век доживал, а диво в человеческом облике пришлось повидать лишь позавчера. Три ночи накануне во все небо зарница полыхала, до петухов не унималась.