Эта бредовая мысль завладела его расстроенным воображением до такой степени, что всю ночь ему снился удивительно яркий сон, который он потом со смехом рассказывал дамам. Он видел узкую улицу, залитую ослепительным солнцем; под высокими, окованными железом воротами теснился городской люд, а на балконах покручивали кавалерственный ус фидалго в шитых золотом колетах. Под кружевными мантильями горели благочестивой яростью глаза дам. А по мостовой медленно ползла процессия аутодафе, под гудение голосов и оглушительный колокольный звон по усопшим. Впереди всех шли полунагие флагелланты,[133] закрыв лицо белым капюшоном; они бичевали себя по окровавленным спинам, истошно вопя «Miserere».[134] За ними на осле ехал Жоан Эдуардо, ошалевший от страха; ноги его болтались у самой земли, на белой рубахе кривлялись намалеванные алой краской дьяволы, на груди висела дощечка с надписью: «За ересь». Позади поспевал страшный служитель святой инквизиции и изо всех сил нахлестывал осла. А рядом шагал священник, высоко над головой воздев крест, и, перекрикивая шум, орал прямо в ухо осужденному советы принести покаяние. Амаро был тут же; он пел реквием, держа молитвенник в одной руке, а другой благословляя старух, добрых приятельниц с улицы Милосердия, которые склонялись почти до земли и целовали подол его стихаря. Время от времени он оборачивался назад, чтобы полюбоваться погребальным великолепием этого шествия, и видел длинную вереницу кавалеров рыцарских орденов. Тут важный толстяк с апоплексической физиономией, там бледное лицо мистика со свирепо торчащими усами и парой мечущих искры глаз; каждый из них нес в одной руке зажженный факел, в другой шляпу с черным султаном, подметавшим землю. Сверкали шлемы аркебузиров; благочестивая ненависть искажала голодные лица черни; и процессия ползла вдоль извилистой улицы, оглашая небо ревом церковного хора, воплями фанатиков, леденящим душу перезвоном колоколов, звяканьем оружия, наполняя ужасом сердца горожан и медленно приближаясь к сложенному из кирпича возвышению, где уже дымилась куча дров.

Велико было его разочарование, когда, проснувшись от этого сна, он увидел служанку, вносившую кувшин горячей воды для бритья.

Значит, сегодня они разыщут наконец сеньора Жоана Эдуардо и напишут ему письмо. В одиннадцать часов Амаро должен был встретиться с Амелией. Раздраженно хлопнув дверью, он сказал ей с порога:

– Он нашелся… То есть нашелся его дружок наборщик, который знает, где он скрывается.

Амелия переживала в тот день один из часто находивших на нее припадков уныния и страха. Она воскликнула:

– Слава Богу! Скоро кончится эта пытка!

Амаро желчно усмехнулся.

– Ты рада, а?

– Я все время так боюсь…

Амаро злобно передернул плечами. Боюсь! Полно ханжить. Чего, тут бояться? Мать разиня, дает ей полную волю… Просто она замуж хочет. Хочет другого мужчин! Ей уже мало мимолетного развлечения по утрам… Она хочет делать то же у себя на дому, со всеми удобствами. Неужели менина воображает, что обманет его, тридцатилетнего священника, уже четыре года исповедующего прихожанок? Он видит ее насквозь… Она такая же, как все: просто ей хочется переменить любовника.

Амелия молчала, побледнев как смерть. Амаро, взбешенный ее молчанием, продолжал:

– Ага, ты молчишь! Ясно… Потому что я прав! После всех жертв, которые я принес… после всего, что перестрадал… Появляется другой – и ты бросаешься на шею другому!

Выпрямившись во весь рост, Амелия затопала ногами и закричала:

– Ты же сам этого хотел, Амаро!

– Еще бы! Не пропадать же из-за тебя! Конечно, хотел! – ответил он, окинув ее высокомерным взглядом, как бы говорившим о презрении души прямой и высокой. – Но, будь у тебя хоть капля стыда, ты постеснялась бы так открыто выражать свою радость, свое нетерпение… Бесстыжая тварь, вот ты кто!

Не говоря ни слова, страшно бледная, Амелия взяла свою мантилью и направилась к двери.

Амаро в исступлении схватил ее за руку:

– Куда?… Смотри мне в глаза. Ты бесстыжая тварь… Так и знай. Тебе не терпится лечь с другим!..

– Ну, если так… Ты угадал! Не терпится! – сказала она.

Амаро с размаху ударил ее по лицу.

– Не бей меня! – крикнула она. – Я ношу твоего ребенка!

Он замер на месте, затрепетав. При этих словах, при мысли о ребенке, сердце Амаро пронзила нестерпимая жалость и любовь; кинувшись к Амелии, он изо всех сил прижал ее к себе, словно хотел вдавить в свою грудь, поглотить всю, сберечь для одного себя; он осыпал ее лицо и волосы поцелуями, похожими на укусы.

– Прости меня! – бормотал он. – Прости, моя Амелия! Прости, я схожу с ума!

Она вся содрогалась от нервного плача. То утро в комнате звонаря прошло в чаду любовной горячки, которой мысль о ребенке, связав их словно неким таинством, сообщала неистовую нежность, постоянно воскресающую страсть, вновь и вновь бросавшую их в объятия друг друга.

Они забыли о времени. Амелия вырвалась из рук Амаро только тогда, когда внизу, в кухне, застучал костыль дяди Эсгельяса.

Пока она торопливо приводила себя в порядок перед осколком зеркала, висевшим на стене, Амаро смотрел на нее с печалью; вот она приглаживает гребнем волосы – черные волосы, которых уже никогда не будет распускать и расчесывать у него на глазах. Он тяжело вздохнул и сказал с волнением:

– Кончились наши хорошие денечки, Амелия. Ты и сама того хочешь… Вспомнишь ли когда-нибудь счастливые часы на чердаке у звонаря?

– Не говори так! – взмолилась Амелия, поднимая на него полные слез глаза.

И вдруг, кинувшись к нему на шею с пылкостью первых дней их любви, она зашептала:

– Я всегда буду твоей… И после свадьбы тоже.

Амаро жадно схватил ее за руки.

– Поклянись!

– Клянусь.

– Клянешься святым причастием?

– Клянусь святым причастием, клянусь именем божьей матери…

– Мы будем вместе всегда, при всякой возможности?

– Всегда!

– О Амелиазинья! О милая! Я не променял бы тебя на королеву!

Она ушла. Соборный настоятель, оправляя постель, слышал, как она спокойно разговаривает внизу с дядей Эсгельясом, и думал про себя, что это замечательная женщина, способная обвести вокруг пальца самого сатану, и что дуралею писарю еще придется хлебнуть с ней горя.

Этот «пакт», как выражался падре Амаро, они считали непреложным и совершенно спокойно его обсуждали. Брак Амелии с конторщиком они рассматривали как неприятную необходимость, как одну из тех условностей, что общество налагает на нас, подавляя наши естественные влечения; но природа, точно невидимый газ, стремится уйти от этого ига, пользуясь любой лазейкой. Перед Богом сеньор соборный настоятель – единственный подлинный супруг Амелии; это супруг ее души, для которого она сбережет самые пылкие поцелуи, самую безраздельную покорность, всю свою добрую волю; другому Достанется лишь безжизненное тело… Они уже обдумывали, как ловко будут вести тайную переписку, намечали места для будущих свиданий.

Амелия переживала новый разгар любви. Она была уверена в том, что через несколько недель замужество «покроет грех», и припадки страха у нее прошли; она не боялась даже небесного гнева. К тому же пощечина подействовала на нее, как удар хлыста на заленившуюся, замедлившую бег лошадь: страсть ее встрепенулась, точно звонко заржавший конь, и снова помчалась вскачь в огненном вихре.

Амаро блаженствовал. Конечно, иногда его царапала мысль об этом законном муже, который будет подле нее и днем и ночью… Но зато какая компенсация! Все опасности исчезают, точно по волшебству, все наслаждения становятся еще острей и утонченней. Конец угрызениям совести, он более не совратитель, а она – еще милей и доступней.

Теперь он торопил Дионисию скорей кончать эти скучные поиски. Но лукавая баба, вероятно, чтобы набить себе цену, никак не могла изловить наборщика, вредного Густаво, этого гнома из рыцарского романа, владевшего тайной волшебной башни, где жил заколдованный принц.