– Беда, да и только…

Все свободное время между службами дядя Эсгельяс проводил дома, с дочерью, и лишь изредка ходил через площадь в аптеку за каким-нибудь лекарством или в кондитерскую Терезы за пирожными. Целый день сырой и темный закоулок при соборе – внутренний двор, сарай, высокая каменная стена, увитая плющом, и в глубине домик с единственным окном в черной раме наличника, прорубленным в облупившейся стене, – был погружен в безмолвие. Только мальчишки-певчие отваживались иногда пробраться во внутренний двор и поглядеть, что делает звонарь. Тот неизменно сидел, сгорбившись, у очага, с трубкой в руке, и уныло сплевывал в огонь.

Каждый день дядя Эсгельяс приходил почтительно слушать мессу, когда служил сеньор соборный настоятель. Как только Амаро, облачась в ризнице, услышал за спиной постукивание костыля, он в последний раз повторил в уме придуманную для звонаря историю. Ведь нельзя просить приюта у дядюшки Эсгельяса без объяснений, а объяснение могло быть только одно: какой-нибудь вид религиозной тайны. А что подойдет лучше, чем в уединении, вдали от мирских помех, подготовить юную душу к послуху, а затем к монашеству?

Поэтому, как только звонарь вошел в ризницу, падре Амаро ласково его приветствовал: «Добрый день, добрый день!» – и прибавил, что дядюшка Эсгельяс сегодня прекрасно выглядит. И неудивительно: по словам святых отцов, колокола даруют спокойную радость и благополучие тому, кто при них состоит, ибо они освящены и обладают особо благодетельными свойствами. И он стал благодушно рассказывать дядюшке Эсгельясу и двум псаломщикам, что в детстве, проживая в доме сеньоры маркизы де Алегрос, мечтал стать звонарем.

Все посмеялись, в восторге от шутливого настроения его преподобия.

– Не смейтесь, это чистая правда. Мне бы такая служба подошла… И заметьте: в прежнее время при колоколах могли состоять лишь посвященные в сан. Отцы церкви считали этот труд особенно угодным Богу. Недаром в одной глоссе говорится, как бы от лица колокола:

что значит: «Я хвалю Бога, созываю народ, собираю клир, оплакиваю мертвых, прогоняю чуму, украшаю праздники».

Он цитировал глоссу с почтением, стоя посреди ризницы, уже в стихаре и епитрахили,[125] а дядя Эсгельяс, помогая себе костылем, старался стоять прямее и смотрел горделиво, слушая эти слова, которые поднимали его на такую высоту.

Ризничий принес лиловую фелонь[126] для облачения, но Амаро еще не окончил свою хвалебную песнь колоколам; теперь он говорил о замеченной у них способности разгонять грозу (что бы ни возражали слишком самонадеянные физики): объясняется это свойство не только тем, что колокол сообщает воздуху часть благодати, полученной им при освящении, но и тем, что он отгоняет демонов, вьющихся в вихрях и громах. Святой Миланский собор прелатов специально рекомендует звонить в колокола, когда поднимается буря.

– Одним словом, дядя Эсгельяс, – добавил он, благосклонно улыбаясь звонарю, – советую вам в плохую погоду не медлить, а на всякий случай сразу лезть на колокольню, поближе к центру грозы. Давайте ризу, дядя Матиас.

И он подставил спину, чтобы на плечи ему набросили фелонь, в то же время смиренно и с достоинством произнося:

– «Domine quis dixisti jugum meum…» Затяните потуже завязки на спине, дядя Матиас… «Suave est, et onus meum leve».[127]

Он склонил голову перед распятием и вошел в церковь, как предписано в уставе – выпрямив корпус, но опустив глаза. Дядя Матиас тоже шаркнул ножкой висевшему в ризнице распятию и поспешил с чашами за священником, прочищая горло громким покашливанием.

Во время дароприношения, поворачиваясь лицом к молящимся, а также возглашая: «Orate fratres!» – падре Амаро из особого благоволения, не запрещенного правилами литургии, обращался каждый раз к дяде Эсгельясу, как будто приглашение относилось именно к нему; и дядя Эсгельяс, положив рядом с собой костыль, отдавался религиозному чувству с особенным рвением. А дойдя до «Benedicat»[128] и приблизясь к алтарю, чтобы получить от живого Бога толику благодати, падре Амаро медленно повернулся к пастве и снова нашел глазами дядю Эсгельяса, словно давая понять, что ему одному посвящает всю милость и все дары господа.

– А теперь, дядя Эсгельяс, – сказал он вполголоса, вернувшись в ризницу после мессы, – подождите меня во дворе: нам нужно переговорить.

Вскоре он вышел из церкви в глубоко озабоченным видом, встревожившим звонаря.

– Наденьте шляпу, наденьте шляпу, дядя Эсгельяс. Да, так я хотел поговорить с вами о весьма важном деле… Собственно говоря, я прошу вас об одолжении…

– О, сеньор настоятель!

– Вернее, нет: это не одолжение… Ведь я служу Богу, и каждый обязан помочь мне в меру своих сил. Речь идет об одной молодой девушке, которая хочет уйти в монастырь. Словом, я вполне вам доверяю и готов назвать ее имя: это Сан-Жоанейрина Амелиазинья!

– Неужто она идет в монастырь, сеньор настоятель?

– У нее призвание, дядя Эсгельяс! Тут перст Божий! Удивительный случай…

И Амаро рассказал туманную историю, которую придумывал тут же, руководствуясь сменой чувств, отражавшихся на удивленном лице звонаря. Девушка разочаровалась в жизни из-за огорчений, которые причинил ей жених. Но мать ее, женщина весьма пожилая, нуждается в ее помощи по дому; старушка не хочет отпустить дочь в монастырь, считая решение ее капризом, который скоро пройдет. Но Сан-Жоанейра ошибается. Это не каприз, а призвание. Он знает. К сожалению, когда родные против, то положение духовного пастыря делается весьма щекотливым… Нынешние безбожные газеты (а таких, увы, большинство!) постоянно кричат о злоупотреблениях духовных лиц… Власти, еще более нечестивые, чем газеты, чинят всяческие препоны… К нам применяют драконовские меры. Если они пронюхают, что священник готовит молодую девушку к постригу, они способны заковать его в цепи и бросить в темницу! Что прикажете делать?… Мы живем в эпоху безбожия, в эпоху атеизма!

А между тем необходимо не раз и не два, а много раз и серьезно побеседовать с девушкой: надо ее испытать, надо узнать ее склонности, разобраться, к чему ее больше тянет: к затворничеству, к покаянию, к уходу за больными, к молитве или преподаванию… Словом, надо изучить всесторонне ее натуру.

– Но где? – вопросил в заключение падре Амаро, беспомощно разведя руками; видно было, что он глубоко опечален невозможностью исполнить святую обязанность. – Где? В доме у матери нельзя, там уже насторожились. В церкви – невозможно, это все равно что на улице. У меня дома, вы сами понимаете, молоденькая барышня…

– Да, конечно…

– Ну так вот, дядюшка Эсгельяс… Думаю, вы будете благодарны за выбор: мне кажется, что в вашем доме…

– Ах, сеньор настоятель! – взволновался звонарь. – И мой дом, и все пожитки в полном вашем распоряжении!

– Да. Вы и сами видите, что я хлопочу о ее душе, на радость господу нашему…

– И мне на радость, сеньор настоятель, и мне!

Дядя Эсгельяс только боялся, что у него в доме слишком бедно, никакого уюта…

– Полно! – отвечал с улыбкой падре Амаро, бескорыстно отказываясь от суетного комфорта. – Нам только и нужно что два стула и небольшой стол, чтобы положить молитвенник.

– А так-то, – говорил звонарь, – у меня тихо, дом спокойный, лучше не надо. Падре Амаро и барышня будут как отшельники в пустыне. Только сеньор священник на порог, я уйду прогуляться. В кухне, конечно, неудобно, потому что рядом комнатка бедняжки Тото… Но можно устроить вас в моей комнате, наверху.

Падре Амаро хлопнул себя по лбу. Он совсем забыл о парализованной девочке!