И он самодовольно откинулся в кресле, подумав про себя, что сегодня он в ударе.
Однако убитое лицо конторщика, по-прежнему неподвижно стоявшего перед столом, действовало ему на нервы, он сухо спросил, пододвигая к себе том свода законов:
– Короче, чего вы от меня ждете, друг мой? Вы же видите, я ничем не могу вам помочь.
Жоан Эдуардо возразил с решимостью отчаяния:
– Я думал, что сеньор доктор сможет что-нибудь сделать для меня… Ведь я оказался жертвой… Все это произошло потому, что они пронюхали, кто написал заметку. Было же условлено, что это тайна. Агостиньо никому ничего не говорил, а, кроме него, только вы, сеньор доктор, знали…
Доктор даже подскочил от негодования в своем епископальном кресле:
– Что такое? Кажется, вы намекаете, что это я рассказал? Я не говорил. То есть да, говорил: говорил моей жене, потому что в прочной семье между супругами не должно быть тайн. Она спросила – я сказал… Но допустим даже, что я кричал об этом на всех перекрестках. Одно из двух: либо ваша заметка содержала клевету – и тогда я вынужден обвинить вас в том, что вы осквернили страницы честной газеты грязными инсинуациями; либо она содержала правду – и тогда я не понимаю, каким же надо быть человеком, чтобы стыдиться высказанной правды и не сметь при свете дня отстаивать убеждения, изложенные во мраке ночи?
Слезы выступили на глазах у Жоана Эдуардо. Заметив его немое отчаяние и весьма довольный тем, что сокрушил противника столь неотразимой аргументацией, доктор Годиньо смягчился:
– Ну хорошо, не будем ссориться. Оставим вопросы чести… Поверьте, что я искренне сожалею о ваших огорчениях.
И доктор Годиньо дал молодому человеку несколько отеческих советов. Не надо унывать: в Лейрии есть много других, более рассудительных, девушек, которые не требуют, чтобы ими во всем руководили сутаны. Надо быть сильным и помнить, что и он, доктор Годиньо, – даже он! – в молодости пережил сердечную драму. Не следует поддаваться своим страстям, это только вредит службе на государственном поприще. И если юноша не хочет последовать этому совету во имя собственной пользы, то пусть сделает это из уважения к нему, доктору Годиньо!
Жоан Эдуардо ушел возмущенный, считая, что доктор его предал. «Это случилось со мной, – рассуждал он, – потому что я бедняк, не располагаю голосами избирателей, не хожу на soirees к Новайсам, не принят в члены клуба. Жестокий мир! Если бы у меня было несколько миллионов…»
Его охватило неудержимое желание разделаться со священниками, с Богачами, с религией, которая их оправдывает. Полный решимости, он вернулся в кабинет и, приоткрыв дверь, сказал:
– По крайней мере, ваше превосходительство, даете ли вы мне разрешение отомстить им через газету? Я хотел бы рассказать всю эту грязную историю, нанести удар по церковной ракалии…
Дерзость конторщика окончательно вывела доктора Годиньо из терпения. Он резко выпрямился в своем кресле и скрестил на груди руки:
– Сеньор Жоан Эдуардо, вы забываетесь! Какая смелость: явиться ко мне и просить, чтобы я превратил идейный печатный орган в пасквильный листок! Это неслыханно! Вы требуете, чтобы я подрывал основы религии, чтобы я глумился над искупителем, чтобы я повторял ренановские благоглупости, чтобы я ниспровергал основные законы государства, оскорблял короля, замахивался на институт семьи! Сеньор Жоан Эдуардо, да вы пьяны!
– О, сеньор доктор!
– Вы пьяны! Берегитесь, юноша, берегитесь! Вы катитесь в пропасть! Вы встали на путь, который ведет к отрицанию авторитетов, законов, святынь и семейного очага. Этот путь ведет к преступлению! Не смотрите так удивленно. Да, да, к преступлению! У меня двадцатилетний опыт работы в суде. Юноша, остановитесь! Обуздайте свои страсти. Нехорошо! Сколько вам лет?
– Двадцать шесть.
– В двадцать шесть лет непростительно заниматься крамолой. Прощайте и закройте дверь. И вот что: не вздумайте посылать вторую статью в какую бы то ни было газету. Я вам это запрещаю по праву человека, который всегда вас опекал! Ведь вы намерены продолжать свои скандальные нападки… Не отрицайте, я это вижу по вашим глазам. Так вот, я вам это запрещаю! Для вашего же блага, чтобы уберечь вас от антиобщественных действий!
Он принял величественную позу и повторил с ударением:
– От зловреднейших антиобщественных действий! Куда толкают нас эти господа со своими материализмами, со своими атеизмами?! Когда они покончат с верой наших отцов, что предложат они взамен?! Что у них есть за душой?! Покажите мне, что вы можете предложить взамен?
Беспомощный вид Жоана Эдуардо (у которого не было за душой никакой новой религии, чтобы предложить ее взамен веры наших отцов) послужил к полному торжеству доктора Годиньо.
– Ничего у вас нет за душой! Одна лишь грязь да громкие слова! Но, пока я жив, вера и порядок будут неприкосновенны – по крайней мере здесь, в Лейрии! Можете предать всю Европу огню и мечу, но в Лейрии вы не посмеете даже головы поднять. В Лейрии стою на страже я, и клянусь, что со мной шутки плохи!
Жоан Эдуардо, горбясь, слушал эти угрозы и даже не пытался их понять. Как могла его заметка и домашние склоки на улице Милосердия вызвать все эти социальные катастрофы и религиозные перевороты? Он был подавлен столь безмерной суровостью. Расположение доктора Годиньо окончательно потеряно, а с ним и должность в Гражданском управлении… Жоан Эдуардо попытался умилостивить сеньора доктора:
– Ах, ваше превосходительство, вы же видите…
– Вижу отлично. Вижу, что страсти и злопамятство толкают вас на гибельный путь… Надеюсь, что мои советы остановят вас. Все. Прощайте. Закройте дверь. Закройте дверь, молодой человек!
Жоан Эдуардо вышел совсем убитый. Куда теперь кинуться? Сам доктор Годиньо, этот титан, прогнал его прочь, сурово осудив! И что может сделать он, бедный конторский переписчик, против падре Амаро, за чьей спиной духовенство, сеньор декан, соборный капитул, епископы, папа римский, целое сословие, единое и солидарное, как бронзовый бастион, достигающий неба?! Ведь это они добились от Амелии отказа, они заставили ее написать письмо, они вынудили ее так жестоко с ним обойтись. Все это происки священников и ханжей. Если бы ему удалось вырвать ее из-под их влияния, она бы вскоре опять стала его милой Амелиазиньей! Давно ли она вышивала для него ночные туфли! Давно ли, зарумянившись, подходила к окну, чтобы махнуть ему рукой, когда он шел на службу! Былые подозрения рассеялись в счастливое последнее время, когда брак их был решен, и она работая иглой при свете лампы, обсуждала с ним, какую они купят мебель и как устроят свое гнездышко. Конечно, она любит его!.. И вот! Ей сказали, что он автор заметки, что он еретик, что он развратник; гундося своим поповским голосом, соборный настоятель пугал ее адом; взбешенный каноник, неограниченный властитель домика на улице Милосердия (ибо он давал деньги на пропитание), сказал несколько решающих слов, и бедная Амелия, запуганная, подавленная, покорная бесчестной шайке, не выдержала и уступила! Возможно, она и впрямь поверила, что он дикий зверь! И сейчас, пока он мечется по улицам, изгнанный и побежденный, падре Амаро сидит в столовой на улице Милосердия, удобно развалясь в кресле, положив ногу на ногу, – господин над домом и над сердцем девушки, – и звучно разглагольствует! Мерзавец! И нет законов, чтобы с ним расправиться! И нельзя даже изобличить их всех в скандальной статье, раз теперь «Голос округа» для него закрыт!
У Жоана Эдуардо кулаки сжимались – так хотелось отдубасить соборного настоятеля. Но еще лучше было бы обрушить на него серию громоподобных газетных статей, вывести на чистую воду интриганов, возбудить против них общественное мнение, собрать над их головой такую страшную грозу, чтобы падре Амаро, и каноник, и вся их свита оставили в покое дом Сан-Жоанейры! Ах, он уверен, что, не будь этой нечисти, Амелиазинья сама бросилась бы к нему на шею со слезами примирения… Он старался уговорить себя, что она не виновата; он вспоминал счастливые месяцы до появления падре Амаро; придумывал оправдания для нежных взглядов, какие она то и дело бросала на священника, заставляя своего жениха мучиться ревностью: просто бедняжка хотела быть полюбезней с жильцом, с другом каноника, чтобы он подольше жил у них на пользу ее маменьке и дому! Зато как она была довольна, когда решили не откладывать больше свадьбу! Ее отвращение к заметке – ясное дело – не естественное чувство; оно внушено ей старыми ханжами и соборным настоятелем. И Жоан Эдуардо находил утешение в этой мысли: он не отвергнут как возлюбленный и муж, а стал жертвой происков гнусного падре Амаро, который зарится на его невесту и ненавидит его самого за либеральные убеждения. И вражда его к падре Амаро делалась еще неутолимей. Шагая по улице, он лихорадочно думал, чем бы отомстить, напрягал всю силу своего воображения – и приходил к одному и тому же: бичующая газетная статья, грозное печатное слово! И его сражала очевидность собственного бессилия. Ах, если бы удалось привлечь на свою сторону кого-нибудь из влиятельных в городе лиц!
