– Что-то не видно сеньора настоятеля!

Каноник, дремавший в кресле, хрипло кашлянул, зашевелился и пробурчал:

– Ему есть о чем подумать… Скоро его не ждите…

Амелия побледнела как мел; вот и подтверждение того, что Амаро испугался скандала, послушался совета трусливых коллег и окончательно отвернулся от нее! Но она уже привыкла быть осторожной и постаралась при маменькиных приятельницах не выдавать своего отчаяния; она даже села за фортепьяно и сыграла несколько мазурок так оглушительно, что каноник снова задвигался в кресле и пробурчал:

– Поменьше треска и побольше чувства, девушка!

Она провела мучительную ночь без сна. Страсть, раздраженная препятствиями, сжигала ее; и в то же время она презирала Амаро за трусость. Стоило какой-то газетенке уколоть его, и он уже дрожит в своем подряснике и боится даже навестить ее, забывая, что и она потеряла доброе имя, ничего не получив взамен! Ведь это он соблазнил ее своими умильными речами, своими нежностями! Низкий человек! Ей хотелось прижать его к сердцу – и отхлестать по щекам. В голову ей пришла безумная мысль: завтра же пойти на улицу Соузас, кинуться ему на шею, остаться навсегда в его комнате, чтобы вышел скандал и ему пришлось бы бежать с ней из города. Истерически возбужденное воображение упивалось картинами новой жизни, состоящей сплошь из одних поцелуев. В ночной горячке план этот казался таким простым и осуществимым: они тайком уедут в Алгарве;[94] там он отрастит волосы (как пойдет ему пышная шевелюра!), и никто не узнает, что он был священником; он сможет преподавать латынь, она будет шить на заказ; они поселятся в собственном домике, где у них будет широкая кровать с двумя подушками, уложенными рядышком… Самым трудным ей казалось вынести из дома, тайком от матери, баул с платьями! Но утром, при ясном свете дня, эти бредовые мечты развеялись как туман; теперь они уже казались такими неисполнимыми, а Амаро был так далеко, словно между улицей Милосердия и улицей Соузас нагромоздились все горные цепи земли. Сеньор настоятель покинул ее, это ясно! Он не хочет терять свои доходы и благоволение старших!.. Бедная Амелия! Все ей постыло, не для нее жизнь и счастье. В ней осталось лишь одно сильное чувство: желание отомстить падре Амаро.

Только теперь она отдала себе отчет в том, что Жоан Эдуардо тоже не появляется у них со дня опубликования заметки. «И этот от меня отвернулся», – подумала она горько. Но что ей до него? Измена Амаро так ее убивала, что по сравнению с этим исчезновение конторщика, такого нудного и приторного, не дававшего ей ни радости, ни чести, казалось пустяком, мелкой неприятностью. Пришла беда и разом унесла все ее привязанности – и ту, что наполняла душу, и ту, что щекотала самолюбие. Конечно, ей досадно было, что она больше не ощущает подле себя этой любви, следовавшей за ней по пятам, как верный пес, но ее слезы принадлежали одному лишь сеньору настоятелю. «Он не хочет больше меня знать», – думала Амелия и сожалела о Жоане Эдуардо только потому, что вместе с ним исчезло средство уязвить падре Амаро…

Вот почему, сидя в молчании у окна и глядя на взлетавших с соседней крыши воробьев, она снова и снова возвращалась к словам матери – о том, что конторщик получает место, что он приходит просить ее руки, – и злорадно предвкушала смятение падре Амаро, когда в соборе будут оглашать ее брак с Жоаном Эдуардо. Рассудительные речи Сан-Жоанейры поселили в ее душе практические мысли: место чиновника в Гражданском управлении означает не менее двадцати пяти мильрейсов в месяц; выйдя замуж, она станет респектабельной дамой; если умрет ее мать, то на жалованье мужа и на доход от Моренала они смогут жить вполне прилично, летом даже ездить на взморье… Она уже видела себя в Виейре, где будет предметом любезного внимания всех мужчин, где, может быть, сведет знакомство с супругой гражданского губернатора…

– А что посоветуете вы, маменька? – спросила она вдруг. Она сама видела, что замужество – наилучший выход, но ее пассивная натура нуждалась в добавочных доводах и принуждении.

– Я бы держалась самого надежного, – был ответ.

– Конечно, так всего лучше, – прошептала Амелия, уходя к себе. Она села на кровать и задумалась; сумерки наводили на нее грусть, и печаль ее становилась еще чернее при мысли «о том хорошем, что было у нее с падре Амаро».

Вечер выдался дождливый, и мать с дочерью провели его в одиночестве. Сан-Жоанейра, отдыхая от пережитых тревог, дремала в кресле, клевала носом, и вязанье то и дело выпадало у нее из рук. Тогда Амелия откладывала работу и, опершись локтями на стол, рассеянно вертела пальцем зеленый абажур на лампе и думала о своем замужестве: Жоан Эдуардо хороший, добрый человек; в нем воплотился мещанский идеал мужа он был не урод и имел постоянное место; правда, несмотря на статью в газете, она, в отличие от матери, не считала его предложение таким уж подвигом благородства. Но преданность жениха льстила ее самолюбию, особенно по сравнению с трусливым отступничеством Амаро. Не надо забывать, что бедный Жоан уже два года ухаживает за ней… И она начала усердно вспоминать все, что ей в нем нравилось, – серьезность, белоснежные зубы, всегда опрятную одежду.

Дул сильный ветер, холодный дождь сек оконные стекла, и это обостряло жажду семейного уюта. Она рисовала себе картины будущей замужней жизни: пылает огонь в камине, муж рядом, в колыбели спит сынок – потому что у нее непременно будет сын, по имени Карлос, с черными глазами падре Амаро… Падре Амаро! После свадьбы она, конечно, опять увидится с сеньором падре Амаро. И вдруг странная мысль мелькнула молнией и пронзила ее насквозь… Она вскочила и спряталась в темном проеме окна от невыносимого стыда, опалившего огнем ее лицо.

Нет! Только не это! Какой ужас! Но мысль эта неудержимо захватывала ее, точно чья-то мощная рука сдавила ей грудь сладким удушьем; и любовь к Амаро, которую обида и житейская необходимость загнали было в дальний, потаенный угол души, вырвалась на волю и захлестнула ее всю; ломая руки, она лихорадочно повторяла имя Амаро, она жаждала его поцелуев, о, она любила его! Но все, все погибло! Всему конец. Она должна выйти замуж… Как она несчастна! И, прижавшись лицом к стеклу, за которым чернела ночь, она стала тихо всхлипывать.

За чаем Сан-Жоанейра вдруг сказала ей:

– Что ж, дочка, зачем откладывать… Давай-ка приниматься за приданое; если удастся, в конце месяца сыграем свадьбу.

Амелия не ответила, но при этих словах вся душа ее всполохнулась. Через месяц она будет замужем! Хотя Жоан Эдуардо был ей безразличен, но мысль о том, что этот молодой, страстно влюбленный мужчина будет жить рядом с ней, спать с ней в одной постели, взбудоражила ее до глубины существа.

Когда мать собралась уходить к себе вниз, Амелия сказала:

– Как вы думаете, маменька? Мне как-то неудобно прямо заговорить об этом с Жоаном Эдуардо… Не лучше ли написать ему в письме, что «да»?

– Ты права, дочка, напиши. Руса утром отнесет конверт… Напиши ему хорошее письмо, пусть порадуется.

Амелия до поздней ночи сидела в столовой и сочиняла письмо; написала она так:

Она запечатала письмо; и в ту же минуту, при виде разбросанных по столу листков бумаги, ей захотелось написать падре Амаро. Но что писать? Признаться в любви – этим самым пером?… На нем еще не обсохли чернила, которыми она писала строки о своем согласии на брак с другим. Упрекнуть его в трусости, показать свою обиду? Но это значило бы унизить себя! И хотя писать было не о чем, рука ее с наслаждением выводила первые слова. «Мой любимый Амаро!..» Но она тут же остановилась, сообразив, что послать письмо не с кем. Боже! Неужели они расстанутся так, не сказав друг другу ни слова, – и навсегда!.. Расстанутся… «А почему?» – вдруг спросила она себя. Выйдя замуж, она по-прежнему может видеться с сеньором падре Амаро. И та же странная мысль снова вернулась, но вкрадчиво, в таком невинном и пристойном обличии, что Амелия не стала ее отгонять: ведь падре Амаро может сделаться ее духовником; во всем христианском мире нет другого человека, который сумел бы лучше управлять ее совестью, ее волей, ее душой; между ними установится восхитительный обмен самыми заветными мыслями, она будет слушать его ласковые увещания; каждую субботу, впитывая свет его глаз и музыку его голоса, она будет получать в исповедальне новый запас счастья – волнующего, но целомудренного и во славу Божию.