Иногда к концу обеда появлялся коадъютор, ни разу не приходивший на улицу Милосердия. Он садился поодаль от стола, ставил между колен зонтик и молчал. Потом, воображая, что доставляет соборному большое удовольствие, говорил:

– Здесь вашему преподобию куда лучше; то ли дело – своя крыша над головой!

– Конечно! – хмуро цедил Амаро.

На первых порах, чтобы отвести душу, падре Амаро слегка злословил насчет Сан-Жоанейры, надеясь вытянуть у коадъютора, уроженца Лейрии, какие-нибудь порочащие слухи об обитательницах домика на улице Милосердия. Коадъютор многозначительно посмеивался, но молчал.

– Немало там происходит гнусностей, а? – спрашивал Амаро.

Коадъютор пожимал плечами, хватался за голову, хитро ухмылялся, но не говорил ни слова, опасаясь, что речи его дойдут до каноника. Потом надолго воцарялось угрюмое молчание, изредка прерываемое вялыми репликами: завтра будут крестины; каноник Кампос говорил то-то и то-то; надо бы почистить алтарные покровы.

Разговор этот нагонял на Амаро нестерпимую скуку. Он сознавал, что ведет себя не так, как положено соборному настоятелю, что он вообще слишком далек от своих собратьев по сану: не принимает близко к сердцу ни соперничество в епархиальном совете, ни несправедливости сеньора декана, о которых шли нескончаемые перешептывания, ни кражи в Попечительстве о неимущих, ни стычки капитула с Гражданским управлением. Он был чужд всему этому, плохо осведомлен и не владел искусством приятной болтовни, к которой священники привержены не меньше, чем женщины, и в которую вкладывается поистине ребяческая обидчивость и заговорщическое, уклончивое хитроумие.

– Ветер по-прежнему с юга? – спрашивал Амаро, зевая.

– По-прежнему! – отвечал коадъютор.

Приносили лампу; коадъютор вставал, встряхивал зонт и уходил, искоса бросив взгляд на Висенсию.

Наступал самый неприятный час: Амаро оставался на весь вечер один. Он пытался читать, но книги наводили на него уныние; не привыкший читать, он «не понимал смысла». Он подходил к окну: ночи стояли темные, мутно поблескивала мокрая мостовая. Когда все это кончится? Он закуривал сигарету и ходил по комнате из угла в угол, заложив за спину руки. Потом ложился спать, иной раз даже не помолившись. Совесть ничуть его не беспокоила; он считал, что, отказавшись от Амелии, наложил на себя тягчайшую епитимью и нет нужды портить глаза над молитвенником; он уже принес жертву, Богу нечего больше требовать!

Амаро жил уединенно; каноник никогда не приходил на улицу Соузас; по его словам, стоило ему войти в этот дом, как у него начинал болеть живот. Амаро мрачнел с каждым днем, но к Сан-Жоанейре не ходил. Он был жестоко обижен тем, что она ни разу не посылала звать его на пятничные приемы. Он объяснял это обидное невнимание враждой Амелии и, чтобы избежать всяких встреч с ней, поменялся с падре Силверио: вместо полуденной мессы, к которой она имела обыкновение ходить, стал служить утреннюю, девятичасовую, – и был в отчаянии от этого нового лишения.

По вечерам, едва внизу звякал дверной колокольчик, у Амелии начиналось такое сердцебиение, что она не могла дышать. Потом на лестнице скрипели башмаки Жоана Эдуардо, или же она узнавала шарканье резиновых галош сестер Гансозо. Амелия откидывалась на спинку стула и закрывала глаза, не в силах переносить каждый вечер одно и то же разочарование. Она ждала падре Амаро, и к десяти часам, когда уже было ясно, что он не придет, горе ее становилось таким нестерпимым, что рыданья сжимали горло; ей приходилось откладывать в сторону работу и говорить:

– Пойду лягу, ужасно голова разболелась.

Она бросалась ничком на кровать и бормотала в тоске:

– Матерь Божия, почему он не идет? Почему он не идет?

С того дня, как падре Амаро от них уехал, родной дом казался ей нежилым и постылым. Когда она увидела пустые вешалки, на которых уже не висела одежда Амаро, пустые полки, где уже не было его книг, она расплакалась. Она целовала его подушку, исступленно прижимала к груди полотенце, которым он в последний раз вытирал руки; лицо его стояло перед ней неотступно, каждую ночь она видела его во сне. От разлуки пламя ее любви горело лишь сильнее и выше, как одинокий костер на ветру.

Однажды под вечер Амелия пошла навестить свою родственницу, служившую сестрой милосердия в больнице. Подходя к мосту, она заметила толпу народа, с увлечением глазевшую на неизвестную девушку в сбитой набок шляпке и в ярко-красной гарибальдийке; потрясая кулаками, уже охрипнув от крика, она проклинала какого-то солдата, а солдат, здоровенный детина с круглой рожей, поросшей рыжеватой щетиной, стоял к ней спиной и, пожимая плечами, бормотал:

– Да что я ей сделал! Да чего она пристала!

Сеньор Васкес, державший суконную лавку в рядах под Аркадой, неодобрительно смотрел на нарушителей общественных приличий.

– Что случилось? Какой-то скандал? – спросила его Амелия.

– Ола, менина Амелия! Да нет, просто солдат подурачился. Бросил ей в лицо дохлую крысу, так она и расшумелась, будто ей невесть что сделали. Безобразницы!

Но вот девушка в гарибальдийке повернулась – и у Амелии замерло сердце: она узнала Жоанинью Гомес, свою подругу детства; они вместе ходили к учительнице, а потом Жоанинья стала возлюбленной падре Абилио! Священника извергли из сана, он бросил ее; Жоанинья уехала в Помбал, оттуда в Порто, узнала нищету, опускалась все ниже и ниже и вот теперь вернулась в Лейрию и живет в переулке близ казармы, больная чахоткой, отданная на потребу целого полка солдат.

Какой пример, боже милосердный, какой пример!

«Ведь я тоже влюбилась в соборного настоятеля! Ведь я тоже, как, наверно, Жоанинья плачу над рукоделием, оттого что падре Амаро не приходит! Куда заведет меня эта любовь? На путь Жоаниньи? Я тоже буду наложницей священника!» Амелия уже видела, как на нее показывают пальцем под Аркадой и на улицах, как Амаро покидает ее, может быть, беременную и без куска хлеба!.. И при виде позора Жоаниньи нестерпимый страх за себя, за свою судьбу, словно порыв ветра, на миг разгоняющий тучи, выдул из ее сердца любовный туман, в котором она заблудилась. Она решила воспользоваться тем, что не видит падре Амаро, и постараться забыть его; она дала себе слово ускорить свадьбу с Жоаном Эдуардо, чтобы оградить себя непреложным долгом. Несколько дней она старалась быть внимательней к жениху, даже начала вышивать ему домашние туфли…

Но мало-помалу «грешная мысль», на миг отступившая под натиском страха, прикинувшаяся мертвой, снова зашевелилась, как змея, стала расти, захватила ее всю! Днем, ночью, за шитьем и за молитвой перед ней стояло лицо падре Амаро, она видела его глаза, слышала его голос, и это наваждение было день ото дня неодолимей.

Что он делает? Почему не приходит? Он любит другую? Ее терзала смутная, но тем более мучительная ревность. Любовь завладела ею безраздельно, она уже не могла сбросить эти цепи, которые тянулись за ней, когда она пыталась бежать; ядовитое дыхание страсти одно давало ей силу жить! Благоразумные решения сгорали, точно слабые ростки, в жару снедавшего ее пламени. Если образ Жоаниньи возникал перед ней, она прогоняла его со злобой, зато жадно хваталась за все, что поддерживало в ней любовь к падре Амаро. Теперь она желала только одного: обвить руками его шею и целовать его… целовать! А потом, если надо, умереть!

Влюбленность Жоана Эдуардо начала невыносимо раздражать ее, Амелия находила, что ее жених – недалекий человек.

– Надоел! – шептала она про себя, заслышав вечером его шаги на лестнице.

Она с трудом выносила его; ее раздражал этот взгляд, постоянно прикованный к ней; этот черный сюртук, эти бесконечные разговоры о месте в Гражданском управлении.

Зато Амаро был воплощением всех идеалов!

По ночам ее покой возмущали сны, в которых неизменно присутствовал он; днем она изнывала от ревности, погружалась на целые часы в мрачное молчание, и Сан-Жоанейра восклицала, что она стала такой нудной, просто сил нет!.. Она бывала резка, дерзила домашним.