– Тембр такой, что приятно послушать. Чтобы выжать из прихожан слезу на страстной – лучшего голоса не сыщешь!

Падре Диас с пафосом предрекал молодому коллеге блестящее будущее: никак не меньше, чем сан каноника, а может быть, и епископскую митру. В один прекрасный день он с торжеством показал соборному коадъютору,[11] молчаливому и угодливому созданию, письмо из Лиссабона от Амаро Виейры.

Дело было августовским вечером; оба священнослужителя прогуливались возле Нового моста. В это время прокладывали шоссейную дорогу на Фигейру; старый деревянный мост через Лиз разобрали, и переходить реку уже можно было по новому. Все в один голос восхищались его могучими каменными арками, окованными железом. Правда, на том берегу работы были приостановлены: крестьяне отказывались продавать землю; там еще змеилась утопавшая в грязи проселочная дорога в Марразес, которой предстояло влиться в новое шоссе; по сторонам ее были навалены кучи гравия; тяжелые каменные катки, которыми прессуют и выравнивают щебень, уже наполовину вросли в черную, мокрую от дождей почву.

Отсюда, с Нового моста, открывался широкий вид на мирные, окрестности Лейрии. Вверх по течению круглились невысокие холмы, поросшие темной щетиной краснолесья; внизу, среди молодого сосняка, рассыпались хутора, внося веселое разнообразие в этот исполненный меланхолии пейзаж; сияли на солнце беленные известкой стены; к светлому, словно свежевымытому, небу поднимались сизые дымы очагов. Ближе к устью, где речка медленно текла между низких берегов, отражая вереницу серо-зеленых плакучих ив, раскинулась широкая, плодородная равнина Лейрии, вся залитая светом, сверкающая прудами, ручьями и озерами. Город с моста не был виден, только выдавалась углом каменная стена собора и виднелась часть кладбищенской ограды, увитой плющом, да острые черные верхушки кипарисов. Все остальное было скрыто за крутым косогором, заросшим репейником и крапивой, а на самой его вершине темнели развалины древнего замка; по вечерам над полуобвалившимися стенами медлительно кружили совы. У въезда на мост можно было спуститься по откосу на тополевую аллею, так называемую Старую аллею, идущую вдоль берега реки. Именно в этом уединенном уголке, укрытом листвой вековых деревьев, и прогуливались двое священников, беседуя вполголоса. Каноник Диас рассказывал, что получил письмо от Амаро Виейры, и поверял коадъютору одну мысль, мысль поистине счастливую! В письме Амаро просил подыскать для него квартиру, недорогую, в удобном месте и, если возможно, меблированную, самое желательное – несколько комнат в каком-нибудь приличном семейном пансионе. «Вы сами понимаете, дорогой учитель, – писал Амаро, – что это вполне устроило бы меня. Ни в какой роскоши я не нуждаюсь; достаточно комнаты и небольшой гостиной. Но совершенно необходимо, чтобы дом был почтенный, спокойный, в центре города, чтобы у хозяйки был сносный характер и умеренные требования. Поручаю эти заботы вашему такту и житейскому опыту и прошу верить, что зерно вашей доброты не упадет на каменистую почву. Главное, чтоб хозяйка была спокойного нрава и не слишком болтлива».

– Так вот что я придумал, друг Мендес: не поселить ли его у Сан-Жоанейры? – заключил каноник. – Прекрасная мысль, а?

– Превосходная! – поддакнул коадъютор.

– В нижнем этаже у нее есть свободная комната с примыкающим к ней зальцем, а рядом еще одно помещение, которое может служить кабинетом. Дом хорошо меблирован, прекрасное постельное белье…

– Белье отличное! – почтительно подтвердил коадъютор.

Каноник, продолжал:

– И для Сан-Жоанейры это тоже выгодно: за квартиру, белье, стол и обслуживание она смело может просить шесть тостанов[12] в день. Не считая того, что соборный настоятель окажет ей честь, поселившись в ее доме!

– Это все верно. Только… Не расстроится ли дело из-за Амелиазиньи? – робко заметил коадъютор. – Не знаю, как на это посмотрят. Девушка молодая… Вы говорите, сеньор Виейра тоже молод. Вы сами знаете, ваше преподобие, как злы люди.

Каноник остановился.

– Что вы такое несете? Разве не живет падре Жоакин под одной крышей с крестницей своей матушки? А каноник Педрозо? У него поселилась невестка с сестрой – девушкой девятнадцати лет! Что вы выдумали?

– Да нет, я просто… – сразу отступил коадъютор.

– Нет, нет, не вижу тут ничего дурного. Сан-Жоанейра сдает комнаты жильцам; у нее все равно что гостиница. Ведь жил же там несколько месяцев секретарь Гражданского управления.

– Да, но теперь речь идет о духовном лице… – мямлил коадъютор.

– Тем спокойнее, сеньор Мендес, тем спокойнее! – воскликнул каноник и, снова приостановившись, доверительно продолжал: – И потом, это очень устраивает меня, понимаете? Меня. Мне это чрезвычайно удобно, дорогой Мендес.

Наступила короткая пауза. Затем коадъютор сказал, понизив голос:

– Да, вы сделали немало добра Сан-Жоанейре, сеньор каноник.

– Я делаю, что могу, дорогой мой, все, что могу, – отвечал каноник и, помолчав, прибавил с отеческой, теплой улыбкой: – И она того достойна! Она заслужила! Что эта за душа, друг мой! – Он улыбался, возведя глаза к небу. – Посудите сами: если бедняжка не видит меня утром ровно в девять часов, она уже сама не своя! «Голубушка моя, – говоришь ей, бывало, – вы напрасно волнуетесь!» Но она просто места себе не находит. Как вспомню прошлый год, когда у меня сделалась колика… Она даже осунулась от тоски, сеньор Мендес! И какое трогательное внимание! Если у них режут поросенка, то лучшую часть уж непременно приберегут для «нашего святого отца», можете себе представить? Она так меня называет.

Глаза его блестели от умиления.

– Ах, Мендес, – заключил он, – это превосходная женщина!

– И притом весьма красивая! – почтительно вставил коадъютор.

– Не говорите! – вскричал каноник, снова остановившись. – Не говорите! И как сохранилась! Ведь она уже не девочка… Но ни одного седого волоска, ни единого! Какая кожа! – И, понизив голос, он прибавил, плотоядно хихикнув: – А тут? Мендес, тут! – Он делал округлые движения, медленно водя пухлой рукой по воздуху около своей груди. – Совершенство! И опрятна, удивительно опрятна. Но главное – любезность, внимание… Дня не пройдет, чтобы я не получил какого-нибудь угощеньица: то баночку повидла, то рисовый пудинг, то кровяную колбасу по-арокски. Вчера прислала яблочный пирог. Жаль, вы не видели: начинка нежнее сбитых сливок. Даже сестрица Жозефа сказала: «Начинка такая, будто яблочки в святой воде варились!»

Старый священник прижал к груди растопыренные пальцы.

– Подобные мелочи глубоко трогают сердце, Мендес. Нет, что говорить: другой такой женщины нет и не было.

Коадъютор слушал в завистливом молчании.

– Я отлично знаю, – продолжал каноник, снова останавливаясь и слегка растягивая слова, – я отлично знаю, что по городу ходят всякие сплетни и пересуды… Злостная клевета! Просто я всей душой привязан к этому семейству. Дружил еще с ее покойным мужем. Вы сами знаете, Мендес.

Коадъютор кивнул.

– Сан-Жоанейра порядочная женщина. Вы поняли, Мендес? Она порядочная женщина! – При этих словах каноник повысил голос и с силой стукнул по земле зонтом.

– Чего не скажут злые языки, сеньор каноник, – посочувствовал коадъютор; затем, немного помолчав, тихонько прибавил: – А только ведь для вашего преподобия это чистое разорение.

– То-то и есть, милый мой! Поймите: с тех пор как секретарь Гражданского управления от них съехал, у бедной женщины не осталось ни одного жильца. Я даю им деньги на пропитание, Мендес!

– У нее как будто усадебка своя имеется? – заметил коадъютор.

– Э, какая там усадебка! Клочок земли. К тому же десятина, поденная плата работникам. Вот я и говорю: новый соборный для нее истинная находка. Он будет платить ей шесть тостанов в день, кое-что я подкину, прибавьте к этому выручку от усадебного сада – и уже можно свести концы с концами. Для меня это большое облегчение, Мендес.