«А в нем что-то есть, — подумал Укропов. — Хищник с ярко выраженной жалостью к жертве».

Он занялся перевоспитанием своего подопечного. Гладил по шершавой коже, говорил ласковые слова, внушал, как нехорошо поедать животных ради сытости. Крокодил удивленно смотрел на хозяина хитрыми глазами.

Надо сказать, Тотоша оказался необыкновенно способным. Через месяц уже отвечал на ласку, вилял хвостом, как болонка.

А спустя год полностью перешел на вегетарианский рацион: ел хлеб, причмокивая, сосал леденцы. На даче он не только не трогал цыплят, но и защищал их от кота Серафима. Укропов всей душой полюбил его.

К концу рабочего дня он начинал тосковать по своему воспитаннику и после уроков бегал по магазинам в поисках вегетарианской пищи.

Жена была занята тем, что показывала Тотошу многочисленным друзьям и знакомым и не досаждала теперь мужу требованиями покупки модных вещей. С появлением крокодила в доме воцарились спокойствие и согласие.

Сколько стало свободного времени. Укропов начал читать газеты, играть в шахматы, ходить в театр.

Только однажды, вернувшись из командировки, Укропов не обнаружил своего любимца. Заглянул под кровать, вышел на балкон, обследовал укромные уголки в квартире — его кроткого воспитанника нигде не было. Но тут раздался звонок и вошла жена с какой-то вещицей в руке.

— Тася! Где крокодил? — выдохнул Укропов.

— Ты знаешь, дорогой, сейчас в моде сумочки из крокодиловой кожи…

Литератор Забубеннов написал очередной юмористический рассказ, поставил точку и обратился к жене:

— Вот послушай, Клава, что получилось.

Жена включила стиральную машину.

— Подожди, оставь это. Ты сейчас со смеху умрешь. Только держись за меня, а то упадешь и разобьешь что-нибудь в комнате — статуэтку или хрустальную вазу за тридцать пять рублей. Так вот, один тип полюбил девушку и женился на ней и в нее же влюбился его друг, тоже человек.

— И так ясно, что не козел, — угрюмо замечает жена.

— Глупая, так в этом и весь юмор, — разъяснил Забубеннов, — а ты не понимаешь. Да не хватайся ты за утюг, еще весь вечер впереди.

— Мне еще надо сбегать в магазин, купить салат и сметану. Сегодня придет Селезнев, твой друг. Он любит салат со сметаной. Может, ты сходишь?

— Послушай лучше, что будет дальше…

Забубеннов с особой интонацией в голосе прочитывает место, где жена героя уходит к его другу:

«— Итак, я покидаю тебя, Федор. Прощай! Но почему ты не удерживаешь меня, бесчувственный чурбан?

— Но я же прошу тебя, останься, — умоляет муж.

— Что? Остаться с таким чудовищем? Никогда! Василий лучше, чище тебя.

«Как будто я в бане не моюсь», — подумал Федор…» Забубеннов поднимает голову, чтобы проследить за реакцией жены. Клавдия держится за мужа, но не смеется.

— Пойду выбью ковер, — говорит она, — а то Селезнев задохнется от пыли.

— Тебе в самом деле не смешно? — обижается Забубеннов. — Или ты притворяешься? Небось, когда Селезнев рассказывал анекдот, так ты чуть челюсть не вывихнула.

— Отстань, — начинает сердиться Клавдия, — лучше бы полочку в ванной прибил.

— Да, но когда меня напечатают, так сразу интерес проявляешь — сколько заплатят?

— Заплатят? За все время получил каких-то три рубля. Наверное, в стенгазете напечатали. Пишешь какую-то ерунду. В жизни так не бывает, — жена, хлюпая, как плохо заводящийся мотор, начинает смеяться.

— Ну, что ты смеешься! — взрывается муж, — тебе что, смешинка в рот попала?

— Ну, вот и пойми его, — говорит жена, — то ему смейся, то не смейся. Отстань от меня. Мне еще нужно розетку отремонтировать. Чего доброго, стукнет тебя током. Одно, правда, хорошо — писать больше не будешь…

В прихожей раздается звонок. Входит Селезнев с цветами в руках.

— Привет! — говорит он, — что это вы такие злые?

— Да вот, юмористический рассказ читаю жене. Проходи.

— Не обижайся, старик, — решительно заявляет Селезнев, — я пришел за Клавдией. Люблю я ее. В общем, уходит она ко мне.

— Как это уходит, ты это серьезно? — растерялся Забубеннов.

— Вполне. Замучил ты ее своими рассказами.

— Это правда, Клава, ты уходишь?

— Правда, — сквозь слезы отвечает жена.

— Вот видишь, а ты говорила, что в жизни так не бывает. Все в рассказе как в жизни и есть. Но, если хочешь, все брошу, только не покидай меня.

— Все говорят, что бросят, а — пишут. А Селезнев не пишет и не курит. Что же мне делать, может, сообщить на работу, чтобы приняли меры? Как, начальник у вас не пишущий?

— Нет, только подписывает. Но я же, Клава, обещаю…

— Ну, ладно, — смягчается Клавдия, — чтобы это было в последний раз. А сейчас иди прибей полочку.

Работаю я фельдшером на «скорой помощи» и должен вам сказать: беда с этими артистами. Одно время совсем сбили меня с толку. Доставляешь больного, а потом выясняется, что это не больной, а опаздывающий на представление актер. Постоит он на остановке такси час-другой и, увидев машину с красным крестом, падает на землю, хватаясь за сердце. У театра ему становится лучше, он и спешит на сцену ревновать Дездемону.

Но потом я все-таки хорошо научился отличать работника сцены от обыкновенного больного. Больной валится на землю, как куль с овсом, и страдает не натурально. Актер же падает красиво, развернется туловищем градусов на семьдесят, тонкую руку прижмет к сердцу, будто в любви объясняется, и медленно оседает, словно тонущий корабль. Зрелище великолепное! И как правдиво страдает…

Помню, приезжал на гастроли заслуженный артист республики Белоногов. Искусством перевоплощения владел необыкновенно. Бывало, настолько войдет в роль больного, что мне от сострадания плохо делалось. Потом выйдет у театра, засмеется, а меня в больницу везут на уколы.

Постепенно я стал понимать сценическое искусство. Дорогой уже свободно мог оценить мастерство актеров. В общем, работал безупречно. Только однажды приключилась со мной история. Кажется, было это в день открытия театрального сезона. Приступил я к обычному дежурству. Смотрю, на остановке такси упал человек. Упал красиво. По приметам выходит артист. Хотя отдельные моменты исполнил не совсем профессионально. Сразу видно, что дебютант. Ну что ж, забрал его… На площади останавливаемся.

— Вот и театр. Приехали!

Он недоуменно смотрит на меня и не выходит. Артист, видать, попал с характером. Тут высказал начистоту все, что думал:

— Простите, но играете вы посредственно, не наполняете образ внутренним содержанием. Так, обычная симуляция.

Он аж задохнулся.

— Что за шутки? — говорит. — Как ваша фамилия?

Спокойно отвечаю:

— Я, конечно, не Станиславский и не Товстоногов, но любой человек, имеющий хоть маломальское отношение к театру, меня здесь знает, удивительно, если вы не знаете. В общем, не валяйте дурака, выходите! Режиссер, небось, заждался вас?

А он уперся, не хочет выходить и только. Позеленел от злости. Потом синеть начал. Стало меня сомнение грызть.

— А что если…

Выскочил из машины и к ближайшему телефону-автомату. Набираю 03.

— Алло! «Скорая»! Срочно выезжайте в седьмой микрорайон… Что? Все машины на вызове. Безобразие! Да я на вас жаловаться буду!

Тут один школьник, стоявший в очереди, трогает меня тихонько за рукав.

— Дядя, а ведь вы и есть «скорая».

Оглядываюсь. Верно, не обманывает малыш. Вон и красный крест на дверце кабины. Сел в свой «УАЗ» и отвез того гражданина в больницу. И что вы думаете? Оказался больным. Редкий случай в моей практике.

Ночью Путевкин видел сон. Будто он долго и свободно парил в воздухе, а потом, как лебедь, отставший от стаи, устремился на юг.