– А что вы освоили из классиков?

Софья смешалась, поводила пальцем по глянцевой поверхности стола.

— Это вы… больно уж громко — освоила. Скажем, читала. Маркса, Энгельса, Фейербаха, Гегеля, Сен-Симона…

—    И кто же нравился?

Софья подняла виноватый взгляд.

– Ницше, знаете ли… Впечатлял силой своей… Силь­ной, мятежной хотелось быть.

Сазонов дернул плечом.

—  А что такого? И я грешил Ницше в юности… — Про­стите, а как же воспринимали окружающие ваше, мягко говоря, странное увлечение?

—  Так они и понятия не имели, чем я живу.

—  А кто снабжал вас подобной литературой?

—  У отца была хорошая библиотека. И еще… учитель мой. Потом он стал добрым и преданным другом.

Сазонов достал из сейфа фотографию и показал Софье.

—  Господи, Станислав! — Ударение на «и» заставило Сазонова улыбнуться. Она бережно взяла фотографию и стала в нее вглядываться.— Как он? Я его не видела с сем­надцатого года…

—  Сейчас Станислав Александрович — в наркомате иностранных дел. Занимает довольно высокий пост.

—  Рада за него. Светлый ум!

Сазонов снова улыбнулся.

—  Вот-вот, вы будто спелись. Кукушка и петух. А я лично, гражданка Пухова, не могу вам до конца поверить.

Софью будто ударили — она отшатнулась.

—  Может быть, я вас понимаю… — проговорила она. Плечи ее поникли.

Софья молчала. Молчал и Сазонов, лишь в задумчиво­сти постукивал пальцами по столу. Но вот он поднялся, прошелся по кабинету, заложив руки за спину. Голубев молча и тревожно наблюдал за своим начальником.

—  Мы уже не раз обсуждали ваши поступки, всю жизнь вашу просмотрели под критическим углом, — Сазонов за­молчал, внимательно глядя на Софью.— Во всех ваших поступках видится что-то двойственное, недосказанное. И от старой родовой стаи вы отстали, и к новой не пристали. Вы лично не приходили к подобному выводу?

—  Что-то похожее меня мучило. Не знаю, сама ли в том повинна, отец ли натолкнул на жизнь фальшивую, трудно теперь судить. Отец в могиле, и не очень-то хорошо доче­ри говорить о нем плохо. Скорее всего сама виновата.

—  Вот это звучит правдиво. И друзья ваши во многом вас оправдывают. — Сазонов покосился па Голубева. — Впрочем, не будем повторяться. Мы уже приняли решение. С этой минуты вы можете считать себя свободной. Обви­нения с вас снимаем. Надеемся, что со своей политической слепотой вы покончите.

Софья облегченно вздохнула и заплакала.

—   Ничего, ничего. Вы сильный человек, товарищ Пу­хова. Не то вынесли, справитесь и с этим. — Сазонов сел рядом с Софьей. — Послушайте моего совета. Придется вам провести еще одну ночь в этом здании.

—   Почему?! — встрепенулась Софья. Глаза ее округ­лились.

—   Шайка, с которой водился Кондрат Пухов, не сомне­вается, что его убийство — дело ваших рук. Вы не прожи­вете и суток на воле. Поверьте нам.

—   Но сутки пройдут, а разве что-нибудь изменится?

—   Изменится. Полонский, учитель ваш и друг, пригла­шает вас на работу в посольство, за рубеж. Это его пред­ставитель гонял вас по трем языкам.

—   Но он же не в восторге. Говорит, кнута мне не хва­тало.

—   Нам всем в прошлом кнута не хватало. Полонскому он сказал другое. Поэтому ваш Станислав… — Сазонов с добродушной иронией передразнил Софью, — уверен, что вы будете ему отличным помощником. Но пока он не нашел для вас безопасного убежища. Нужна также и соответст­вующая подготовка для отъезда за границу.

—   Работа в посольстве! За границу! Кто же мне по­зволит?

—   Вот так вопрос! А мы на что?

Софья пожала плечами.

—   Не пойму я вас. То вы подозреваете меня, то вдруг такое доверие…

Сазонов уже совсем по-доброму похлопал Софью по ру­ке. Поднявшись, он сел на свое место.

—   Людей без сучка и без задоринки не бывает. Вы еще молоды. Поживете в новой обстановке, все взвесите на критических весах. А за суровость не обессудьте, не исклю­чено, что когда-нибудь и добрым словом помянете.

—   Я могу сказать два слова, Николай Петрович? — Голубев поднялся. — Нам надо подвести итоги…

—   Пухова, думаю, сама это сделает. Лучше подумай, куда сможешь устроить свою подзащитную, чтобы все-таки не томиться ей здесь еще сутки.

—   А что если к Полонскому, на госдачу? Там, правда, два раненых двадцатипятитысячника долечиваются.

—          Абсолютно надежные люди,— оживился Сазонов. — Вальцова, кстати, я еще по Питеру знаю.

— А что с ними? — встревоженно заинтересовалась Софья.

—   Кулаки стреляли,— пояснил Голубев.

—  Я в медицине кое-что смыслю,— оживилась Софья.— Может, чем-то буду полезна?

—   Вряд ли,— сказал Андрей Иванович.— На даче — свой врачебный пункт, нечто вроде небольшой больнички для выздоравливающих. Да и времени у вас будет в обрез. Сразу же языками займетесь, другие хлопоты… У Полон­ского не заскучаешь.

Софья вдруг весело и как-то счастливо рассмеялась.

—  Даже не верится, что так вот все разрешилось! Что я возьмусь за дело…

—  Ну, вот и отлично,— облегченно вздохнул Сазонов, поднимаясь с места.— Может, вечером и отправитесь?

—  Сейчас же отправлюсь к Полонскому, а потом… заезжаю за вами… Не прощаюсь, Софья Галактионовна.— Отдал честь Голубев.

5

Иван Федосеевич Вальцов и в самом деле попал в кру­тую переделку. В него стреляли, и он стрелял, его ранили в руку, и он попал и даже в двоих. Все это произошло так стремительно, что теперь, почти две недели спустя, он, то­мясь бездельем, вспоминал все происшедшее как эпизод из кино. Правда, боль в руке все-таки напоминала о реально­сти происходившего.

Гуляя по осеннему парку, Вальцов переносился мысля­ми на завод, с которого он ушел, казалось теперь, тоже совсем недавно, к своему верстаку, теперь занятому дру­гим слесарем, и с которым он расставался почему-то труд­нее, чем тогда, в Германскую, думал о Разумнове, о Борь­ке Дроздове. «Крепкий парнишка, свой!» Они, конечно, жда­ли от него вестей.

ЦКК тщательно тогда расследовала заявление Вальцова и полностью его оправдала. Не было сомнений, что позорная история с дефицитной колбасой подстроена. И дело не только в должности директора, на которой кто-то хотел его подсидеть, нет, все закручивалось туже — для кого-то Вальцов был опасен, и его решили устранить. Но недооценили балтийца, его умения дать сдачи. Выстоял Вальцов. И предательство жены хотя и ошеломило, но не сломило его: легкомысленная женщина стала орудием в ловких руках. Но не меньшим легкомыслием со стороны провокаторов было строить расчеты на таком человеке, как Юзовский.

Юзовский юлил, ссылался на объективность собствен­ных оценок.

—  Как вы могли пренебречь показаниями начальника охраны комбината товарища Прохорова, члена партии с января семнадцатого года? — спрашивал его партследователь.

—  Он был другом Вальцова.

—  Вот так принцип! Гриневич тоже был другом, а ока­зался противником Вальцова, изменил свои показания. Об этом говорят два коммуниста.