—  Он еще спрашивает! — вышел из себя Павел.— Так и будет тебя ждать. Тебя обманули, пойми ты, простофиля! Сыграли на твоем губошлепстве. Тут шайка работает. Це­лая шайка.

Пашка затравленно озирался, будто вот-вот на них на­падут сзади.

—  Чего стоишь? Бери чемодан — и ходу отсюда!

—  Ладно ты, чего кричишь. Я же не враг себе и не на­рочно. Сам видел, как плакала..,

—  «Плакала»! — передразнил Бориса Пашка.— Что б ты делал без чемодана?

Пашку трясло от злости, и не будь в его руках котом­ки, он, пожалуй, дал бы Борису хорошего тумака.

—  Ну, ну, успокойся. Не такая уж большая потеря — чемодан. На две копейки добра!

—  Господи, вот уж связался с дурнем! — Пашка в отчаянии шваркнул котомку на мостовую.— Тебя же обчис­тят в два счета!

— Меня, а не тебя. Чего волнуешься? Говорю, две ко­пейки цена чемодану-то.

Пашка только плюнул с досады и, подхватив котомку, помчался вперед. Борис шел следом и вспоминал проис­шедшее.

«Неужто и в самом деле она охотилась за чемоданом? Врет, поди, Пашка?..» — и вдруг поймал себя на мысли, что ему и в самом деле не жаль чемодана, а вот голена­стую ту девчонку он повидал бы еще разок. Красивая, сов­сем молоденькая — и вдруг воровка! Что же привело ее к этому? Ведь такую девушку всюду возьмут на работу, она же честно может зарабатывать деньги.

«Вот устроюсь — и разыщу ее»,— неожиданно для себя решил Борис.

А Пашка тоже хорош! Из-за какого-то паршивого че­модана готов лопнуть от злости. Попадись ему эта девчон­ка, он бы ей влепил, ни с чем бы не посчитался. Весь в папашу. Собственники, черт бы их побрал!

Мысли его опять и опять возвращались к происшедше­му. Ведь у девчонки были слезы на глазах. Неужто мож­но заставить себя плакать? Он бы не сумел. Только от злости или обиды плакал Борис, да и то редко. А тут сле­зы градом — и такая боль в глазах! Четко представилось ее лицо. Глаза черные, блестящие, пронзительные. Ресни­цы густые, изогнутые. И взгляд, взывающий о помощи. Нет, такой взгляд бывает только у человека, с которым случилась большая беда. Он голову мог бы отдать на от­сечение, что у девчонки несчастье, и немалое…

Борис тащился вслед за Пашкой, поглощенный мысля­ми о незнакомой девушке, о ее незадавшейся судьбе. И вдруг вспомнил о своей Лене. Хорош удалец-молодец! За какую-то минуту все забыл. А сколько вечеров коротал с ней!

Хотя, ведь это и ее вина, даже проводить его не при­шла. Он глаз не отрывал от пристани, все высматривал ее белую пушистую шапочку. Нет! Не пришла и вести о себе не подала. Может, родители не пустили? Но как нм стало известно о его отъезде? Да и вообще, вряд ли они знали, с кем встречалась их дочь, иначе давно бы закрыли Ленку на три замка.

Мать Лены была набожной. С ее легкой руки и отца Бориса, Андрея Степановича Дроздова, бывшего гвардей­ца из экспедиционного корпуса, воевавшего во Франции,

стали именовать антихристом и супостатом. И даже мать Бориса, ласковая, добрая и души не чаявшая в своем му­же, в горячую минуту звала его супостатом.

Отец же беззлобно посмеивался над ее богобоязненно­стью, часто тянулся обнять ее, но не тут-то было: отцов­ская рука нередко отлетала в сторону.

—  Сгинь, супостат!

—  Темная ты у меня, Катеринушка,— вздыхал отец и с мягким укором улыбался.

—  Больно ты светел, нехристь иноземная.— Это из-за того, что отец бедствовал в Африке на каторжных работах вместе с другими русскими солдатами, которых пытались, но не заставили воевать против молодой Советской Рес­публики. И грозилась: — Вот прижмет тебя господь бог, возопиешь к нему, да поздно будет. Попомнишь меня…

—  Попомню, попомню, Катеринушка. Сразу же спря­чусь под твое крылышко,— и ловко нырял под руку же­ны.— Ты ж у меня спасительница желанная…

Мать охала и, пятясь от него, мелко-мелко крестилась. А кончалось все, как правило, по-доброму, мирно и тихо: она прижимала к пышной своей груди голову отца с мощ­ной гривой жестких волос, запускала в них пятерню и за­дыхающимся голосом признавалась, будто стыдясь себя:

—  Да куда ж я без тебя, непутевого…

Любил Борис эти родительские незлобивые перепалки. Отец вроде бы покорялся матери, но в этой его покорности скрывалась добрая усмешка. Нельзя сказать, что мать не понимала, не чувствовала игры в этом раскаянии. Все ви­дела, да поделать ничего не могла, до самозабвения про­должала любить своего «супостата».

От отца же все обидные слова отскакивали горохом. Проходил день-другой, и он принимался за старое, опять с неизменным добродушием посмеивался над матерью. За всем этим внешним благодушием ощущалась непоколеби­мая сила убежденного в своей правоте человека. Эта сила отцовская покоряла многих, но особенно детей. Нет на не­бе никакого бога и его архангелов, есть солнце, луна да миллиарды звезд, точно таких же солнц, как наше, светя­щее каждый день. Про звезды и множество других солнц тоже как-то не особенно верилось (больно уж трудно было все это представить), и все же отцовская вера в реально существующий мир вещей была куда убедительнее, чем ве­ра матери в бога. Никто того бога никогда не видел, на иконах он был всегда разным, рассказы о нем казались, как правило, путаными. Даже дети понимали, что мать повторяла чужие слова, заученные и не очень понятные ей самой. Но особенно детскую антипатию к богу вызывали его мстительность и злоба. Он всегда наказывал, карал, грозил сварить в кипящей смоле. Бр-р!.. А самая большая милость — рай? Рай этот представлялся тусклым и скуч­ным.

И все-таки бог смущал душу Бориса. Тысячи лет жили на земле люди, неужели же они так глупы и трусливы, что эти тысячи и тысячи поколений упорно цеплялись за бога?

—  Ну почему, почему так могло случиться?!

Недоумение и жалость крылись в этих словах.

—  Вот и еще один богоискатель.— Отец притягивал за плечи Бориса.— Много умных книг написано, чтобы отве­тить на этот вопрос. Я о них только слышал, а сам не чи­тал. Где уж мне с моей церковноприходской… Только в ар­мии умные люди кое-чему научили.— Отец порывисто взъерошивал свои волосы, как делал порой, когда хотел осмыслить и объяснить что-то трудное.— Людям всегда нужно было во что-то верить. Страшно даже представить, что после смерти ты сгниешь, превратишься в прах. Вду­майся в это… А поп, церковь дают надежду на загробную жизнь, на рай со всякими чудесами…

Борис фыркнул. Отец удивленно взглянул на него.

—  Человеку хочется жить вечно, а ничего вечного в мире нет. Все люди смертны. И я, и мама, и твои братья. И сам ты. Все!

Мурашки поползли по коже от слов отца. Как же так? Люди будут жить, а его, Бориса, не станет. Много дней потом думал он об этом разговоре. И так и эдак прики­дывал, но к окончательному выводу не пришел. Тринадцать лет к тому времени прожил Борис. И как-то однажды, про­снувшись утром и увидев глазастое и сверкающее солнце, он решительно отбросил глупые и недостойные человека страхи и сомнения. Не он первый, не он последний.

И утешился мыслью: люди живут до шестидесяти, а то и до семидесяти лет. Эвон сколько ему еще отпущено. К чему печалиться?.. Жизнь все-таки хорошая штука и не надо ее разменивать на печали.