—  Не торопись. Поезд уходит только вечером.

Женя покосилась на Бориса. В глазах ее блеснула ис­корка смеха. Он заговорщически подмигнул. Женя сла­бенько фыркнула — молодость брала свое. Борис был да­лек от мысли, что Женя привыкла или привязалась к не­му. Просто примирилась. Как с тетей Пашей, с ее «ут­кой» и воркотней, как с уколами, с настойчивыми рас­спросами врачей. С каждым днем Женя становилась послушней. Но доверия к нему до сих пор не испытывала. Борис это знал наверняка. Душа ее была за семью зам­ками, а ключи от них… Эти ключи он искал настойчиво и терпеливо. Борис невольно сравнивал эту Женю с той, какой она была в столовой. Даже во время драки она была целиком с ним, с Борисом. Тут же ее будто подменили.

Борис ничего не понимал…

И теперь он с тоской думал: «Девочка моя милая, что же с тобой происходит?»

До слез было жалко смотреть на нее. Медсестра вче­ра показала ему свои руки со следами Жениных ногтей. Стараясь не разбудить больную, сестра попыталась осто­рожно поставить ей градусник под мышку. Женя просну­лась и кошкой вцепилась в ее руку. От неожиданности сестра громко вскрикнула, хотела вырваться, но не тут-то было. Женя скорей содрала бы с нее кожу, чем отпустила руку.

—   Зачем лезешь за пазуху? — глаза ее пылали не­навистью.

Сестра, испуганная и растерянная, невнятно лепетала о градуснике, но вряд ли ее понимала Женя. Неизвестно чем бы все это закончилось, не раздайся веселый возглас Екатерины Михайловны:

— Женька! Да ты что, нужны нам твои титьки!

Видимо, только после этих слов Женя поняла, где она находится. Краска стыда залила ее лицо, пальцы обмяк­ли, она затравленно глянула на сестру и расплакалась. Плакала молча. Слезы ручьем бежали по ее пожелтев­шим, ввалившимся щекам…

Борис не раз ловил себя на мысли: вряд ли шайка смогла оставить в покое эту девушку. Вспомнился крик от­чаяния: «Уличная девка я!» Какая там «девка», если припомнить «утку» или случай с градусником? Вон как сторожит каждое его движение! Руки Бориса находились под бдительным надзором. Стало быть, знала, на что способны грубые мужские руки, потому и была ежесе­кундно настороже.

— Не хочу больше, — устало прошептала Женя и в изнеможении отвернулась.

— Что ты! Что ты! — всполошился Борис. — Кошка, и та больше съест. Надо сил набирать, иначе долго про­валяешься… Передохни малость, а я пока курицы нарежу.

На лице Жени появилась досада.

—   Зачем лишнее? Не могу…

—  Можешь. Должна.

Она вздохнула, потом вдруг повернулась и уставилась на Бориса.

—  Вот думаю, думаю… Чего ты хочешь от меня? От­куда появился? Зачем я тебе?..

Черт возьми, мозги в потрясенном состоянии, а со­ображает крепко.

—  Не забивай себе голову. Я виновником себя считаю в твоем несчастье, и я поставлю тебя на ноги. И вооб­ще… Тебе опасно говорить много. Только ешь и молчи.

Женя вздохнула. Она действительно устала. Но поко­рилась и поела еще.

3

Странным сложился распорядок дня у Бориса. В пя­том часу, после окончания смены, он мчался в общежитие к своим кастрюлям и примусу; в шесть был уже в боль­нице у Жени; около восьми — на занятиях по самооборо­не. Женя поправлялась медленно и, что особенно огорча­ло Бориса, как бы неохотно…

Что ее угнетало? О чем тревожилась? Борис уже од­нажды говорил об этом с Головастовым. Ответ пришел сам собой: что ожидает Женю Пухову после выздоровле­ния? Куда она пойдет? К своим? «Да помогите же!» Или она останется с нами?

А Борис с каждым днем все больше и больше привя­зывался к Жене. Любил ли он ее? Пожалуй, да. Но все– таки это была какая-то не та любовь. Чего-то в ней не хватало. Основой ее была жалость. Борису хотелось по­мочь Жене выбраться из ямы, в которую она каким-то образом попала. Но за все это время он ни разу не по­думал о женитьбе. Было бы неправдой сказать, что кра­сота Жени не волновала его; да, он часто ловил себя на том, что любуется ею, ее глазами, широко распахнутыми, огромными, миндалевидными. Но глаза эти были всегда настороже, всех держали на расстоянии, всем не верили.

—  Надо на что-то решаться, Виктор Семенович.

—  А разве я против? Тоже вот размышляю.

Но на размышления оставалось все меньше времени — Женя выздоравливала. И Борис решился действовать са­мостоятельно. Увидев однажды в больничном саду Ека­терину Михайловну, он подошел к ней и откровенно рас­сказал все, что знал о Жене. К этой женщине он испыты­вал доверие. Остра на язык, грубовата, но доброты ей

не занимать. Во всяком случае, так думалось Борису.

Екатерина Михайловна взволновалась, узнав историю Жени.

—  А мы-то гадали: откуда такая жар-птица? А оно вон что… И что ж теперь?

Борис пожал плечами.

Екатерина Михайловна задумалась. Сидели молча, по­грузившись каждый в свои мысли.

—  И все-таки к людям ей надо, к нам на фабрику, к примеру. Иначе пропадет девка, — наконец сказала она.

Договорились так: если врач разрешит, она, Екатери­на Михайловна, «напустит» на Женьку своих девчушек.

—  Девчушки-то мои самого черта растормошат, не то что эту нелюдимку, — подвела она итог разговору.

После недолгих колебаний они втянули в свои планы лечащего врача — Моисея Ароновича, старого и доброго, прозванного почему-то «задумчивым крокодилом».

—  Вот это я и подозревал! — всплеснул морщинисты­ми склеротическими ручками Моисей Аронович. — Вы ду­маете, старый и «задумчивый крокодил» ничего не пони­мает? Очень, скажу я вам, молодые люди, понимает, и нравится мне вами задуманное. Чем скорее приступите к делу, тем лучше будет для девушки.

Долго потом судили и рядили, как поделикатней увлечь Женю их фабричной жизнью, а вышло все и просто и естественно. В воскресенье с охапкой цветов в палату ворвалась Тамара Козырева (сменщица Екатери­ны Михайловны); едва переступив порог, Тамара удив­ленно уставилась на Женю.

— Михайловна! — громко воскликнула она. — Гово­ришь, красивей меня нет в Москве? Перехвалила, милая. Глянь-ка на ту деваху… Ее ж пером не описать! И куда пapни смотрят?

Она решительным шагом подошла к кровати Жени, чмокнула ее в щеку и протянула цветы.

— Во, ураган девка! — восхитилась Екатерина Михайловна, лежавшая теперь рядом с Женей.

Глаза у Жени вспыхнули, щеки заалели. А Тамара, пока в палату входили и рассаживались еще три молоденькие посетительницы, протянула Жене руку.

— Меня Тамарой дразнят. А тебя как?

— Я… меня… Женя я. Евгения Пухова. — Голос Жени едва слышался — так она была обескуражена.

— И фамилия-то расчудесная… Пу-хо-ва… Видал? — властно выставила ладошку навстречу Михайловне, не на шутку встревоженной таким кавалерийским натис­ком. — Не съем, не съем твою соседку. Я, может, добро­вольно хочу уступить ей первенство… по красоте.