—  Может, заодно и Сашуню в придачу? — лисонькой вписалась в разговор одна из трех вошедших девушек.

—  Не-ет уж, шалишь! Сашуню никому! Мой Са­шенька.

Все засмеялись. А у Екатерины Михайловны даже ли­цо порозовело от удовольствия.

—  Крепко вонзился в сердечко мой Саша?

—  Ох, не говори, Михайловна. Сохну и чахну на гла­зах,— и Тамара сверху вниз озорно огладила себя.

Смех остановила все та же Тамара:

— Ишь заливаются, с человеком поговорить не да­дут,— oнa села на краешек Жениной постели.— А ты с какой фабрики, Женечка?

Лицо Жени помертвело. Стала отливать кровь и от лица Екатерины Михайловны.

—  Не с фабрики я. С улицы, — еле выговорила Женя.

Тамара растерянно захлопала длинными ресницами.

Хотя и знала от Михеевой, кто такая Женя, но такой от­кровенности не ожидала.

—  Как с улицы? А где ж ты живешь?

—  На улице.

Глаза Жени пылали отчаянием, она была близка к ис­терике.

—  Эй, Томка, остановись! — закричала Екатерина Ми­хайловна и даже руку протянула, чтобы оттащить не в меру разошедшуюся девушку.

— Да подожди ты, Михайловна. Человеку, поди, го­ловы преклонить некуда. Может, и ночевать-то негде? А?

—  Негде.

В палате стало тихо. Мертвенная эта тишина будто заморозила всех.

—  Господи! Да что ж это?! Михайловна? Да я… я… Никуда я не отпущу от себя Женьку. Никуда, слышишь?

И тут произошло совсем нежданное. Тамара вдруг ткнулась в грудь Жени, плечи ее затряслись от рыданий. И Женя, вскрикнув, тоже приникла к плачущей девушке.

Часто-часто заморгала Екатерина Михайловна, не вы­держала, уткнулась лицом в ладони. В голос вдруг зары­дала еще одна из девушек…

Рванув дверь на себя, Борис влетел в палату. Он уже несколько минут стоял около двери в нетерпении и стра­хе. И вот не выдержал. Его не сразу заметили. Женщины всхлипывали, сморкались, горестно качали головами. Ека­терина Михайловна увидела Бориса и стала торопливо смахивать со щек слезы. Она попыталась что-то сказать, но лишь умоляюще махнула на Бориса рукой: «Уйди ты, ради бога!»

Но какое там! Он с места не мог сдвинуться. Целое море слез! Но почему, почему они плачут?!

—   Хватит, девки, хватит,— сипло наконец вырвалось у Екатерины Михайловны. — У человека вон сердце в клочья разорвется.

Заметила Дроздова и Тамара. Не вытирая лица, мок­рого и симпатичного, она поднялась и шагнула ему на­встречу. Потом обернулась к Екатерине Михайловне:

—   Это он?.. Борис?..

«Вот же актриса! — подумал Дроздов. — Ведь знако­мила их Михеева».

—   Да, Борис Дроздов, — удивленная вопросом, отве­тила та.

Тамара окинула Бориса пристальным и восхищенным взглядом, шагнула к нему и вдруг порывисто обняла.

—   Какой же ты золотой парень! Отбила бы, не будь у меня Сашуни…

Заулыбались, зашмыгали, уже смешливо, носами де­вушки и те, кто лежал на койках. А Тамара резко повер­нулась на каблучках, схватила Бориса за руку и пово­локла к постели Жени Пуховой.

—   Женька, целуй его! — приказала она все еще пла­чущей Жене. — Господи, такого парня встретить!

Борис растерянно и неловко склонился к Жене. Она с трудом подняла руки, ухватилась за его плечи и прижа­лась горячими губами где-то повыше подбородка и вдруг, слабо вскрикнув, потеряла сознание.

Все устремились к Жениной постели.

—   Будто сердце мое чуяло! — запричитала Екатерина Михайловна. — Ох, Тамара! Шлея тебе, окаянной, попала под хвост!

—   Врача! — Борис умоляюще глянул на Тамару.— Скорее врача!

Вбежала медсестра Светланка. Глянула на Женю и пулей выскочила из палаты.

—   Доктор, Пуховой плохо! — раздалось по коридору.

Моисей Аронович показался из дальней двери. Свет­ланка поволокла его за руку, будто он сопротивлялся. А доктор был просто стар и слаб. Мудрые слезящиеся глаза его покорно мигали.

—  Потише, Светик. Потише… Ну, пожалуйста.

В палате Моисей Аронович преобразился. Не торо­пясь взял Женю за руку, послушал пульс, оттянул ей сначало одно, потом другое веко. Потом уже тихо бро­сил:

—  Иглу. Камфору.

Светланка опять сорвалась с места.

Врач поднял взгляд па Екатерину Михайловну.

—  Говорили с ней?

—  Говорили, а потом ревели.

—  Оно и видно — ведро слез пролили. — Моисей Аро­нович беззвучно зашлепал толстыми губами. Он был огор­чен, недоволен, рассержен. — А я просил… осторожно… постепенно.

—  Ругайте, ругайте, Моисей Ароныч. Я во всем вино­вата, — растерянно сказала Екатерина Михайловна.

—  Вовсе не ты, а я!.. — вмешалась в разговор Тамара.

Но вошла Светланка — и все смолкли. Доктор сделал

укол, а потом вытащил из кармана газету и тихонько стал помахивать ею над лицом Жени.

В палате, кажется, не дышали, все замерли. Но вот веки Жени дрогнули, нерешительно мигнув раз-другой, она широко распахнула глаза.

—  Вот мы и очнулись… Как поспала, милочка моя?—– ласково спросил доктор.

—  Я?! Спала?!

—  А нет разве? Помнишь все, что тут говорилось?

—  Конечно же помню… Только голова закружилась, и что-то стрельнуло.

—  Ничего, это пройдет. Простись со своими друзьями и постарайся еще поспать.

Все тотчас суетливо засобирались. Только Тамара опу­стилась на колени и стала осыпать Женю поцелуями, как обычно целуют маленьких детей.

—  Моя золотая… Моя хорошая… Ты у пас коро­левой… принцессой будешь. Будешь ведь? Скажи, бу­дешь?

Женя смешно, по-детски сморщила нос и с покорной улыбкой ответила:

—  Бу-уду…

—  Ну вот и хорошо. Вот и славненько. Мы к тебе бу­дем ходить часто-часто.

— Три раза в неделю, — поправил ее Моисей Аро­нович.

—  Приносить тебе всего-всего.

—  По списку, красавица моя. По списку. А списочек составлю я.

—  И доктора мы будем слушаться.

—  И будете хорошие-хорошие…

Женя тихонько рассмеялась.

—  Буду вас ждать. И тебя, Боря… Ладно?

4

Неожиданно похолодало. Подули северные ветры, а потом выпал первый снег, пушистый, нежный. Очень ра­но пришла зима. Женя уже потихоньку ходила, выздо­ровление ее, по словам Моисея Ароновича, продвигалось «семимильными шагами», однако из больницы ее все не выписывали. За время болезни Женя исхудала, кожа ее стала почти прозрачной. Но как ни странно, от худобы лицо ее как будто светилось и потому казалось пронзи­тельно-красивым.