Я решила отдаться доктору Шацу. Маминому любовнику. Чувствительнее удара я придумать не могла.

Ночевали мы в отеле в Джексонвилле, на самом севере штата Флорида, и доктор Шац снял две комнаты. Мы поужинали в ресторане, и нас принимали за путешествующих отца с дочерью. Еще за ужином он заметил странности в моем поведении: лихорадочный блеск в глазах, бледность, сменяемую румянцем на щеках, и обеспокоенно спросил, не заболела ли я?

— Нет, — сказала я.

— Устала в автомобиле?

— Нет.

— Так что ж с тобой, дитя? Ты очень взвинчена, и мне бы хотелось знать причину.

— Причина проста, — с отчаяньем самоубийцы выпалила я, глядя ему прямо в глаза и не видя их, — я хочу вам отдаться. И это произойдет сегодня ночью.

Доктор Шац ничего не ответил. Мне показалось, даже не удивился. Единственной реакцией его был быстрый взгляд направо и налево: не услыхали ли за соседними столиками мои слова.

Потом он отодвинул недопитый кофе, достал сигару из нагрудного кармана пиджака, снял с нее целлофановую обертку, аккуратно обрезал кончик и закурил, окутав себя и меня ароматным синеватым облаком.

— Я знаю, о чем вы думаете, — интимно прошептала я, чувствуя, что еще немного — и у меня от страха лопнет, остановится сердце. — Вы думаете о том, что получается не очень удобно — спать одновременно и с женой, и с дочерью человека, с которым вы любите играть в шахматы.

— Значит, ты все знаешь? — без особого удивления отметил доктор Шац. — А я-то предполагал, что мы с твоей мамой отличные конспираторы.

— Отель «Веллингтон», — сказала я.

Он смотрел на меня каким-то грустным и в то же время испытующим взглядом, словно оценивая и взвешивая, созрела ли я достаточно для такого рискованного шага.

— Я вам не нравлюсь? — спросила я, теряя остатки смелости и начиная краснеть.

— Нет, почему же? Ты очень похожа на свою маму. И ей, я полагаю, не понравится, если она узнает…

— Именно поэтому я и хочу вам отдаться. Я ненавижу ее.

— Эдипов комплекс наизнанку — вздохнул доктор Шац и позвал официанта, чтоб расплатиться за ужин.

Мы поднялись к нему в комнату, и я сказала, что останусь здесь ночевать. Он, не возражая, перенес из моей комнаты к себе мои веши и спустился вниз к регистратору, чтоб отказаться от одной комнаты.

Когда он вернулся, я уже лежала раздетая под простыней. На мне были только трусики. Их я не решилась снять.

Он погасил свет и, сопя и вздыхая, разделся в темноте. Мне стало страшно, и, когда он грузно присел на кровать, придавив со своей стороны матрас, я почувствовала, как мороз прошел по моей коже.

Он коснулся меня пальцами, поиграл сосками моих грудей, проехал подушечками пальцев, как по клавиатуре, по моим ребрам и животу, просунул пальцы в трусики, и я ощутила их обжигающее прикосновение между ног, которые я судорожно сжала.

Все, что было дальше, я помню, как в полусне. Он снял с меня трусики, с усилием раздвинул мои ноги, но не сделал того, чего я ждала и одновременно боялась.

— Ты — несовершеннолетняя, — сказал он мне непривычным голосом, он тоже возбудился. — Я не стану лишать тебя невинности. Это — преступление перед законом. Да и перед своей совестью.

— Но я хочу, — всхлипнула я, как обиженный ребенок. — Я никому не скажу. Честное слово. Верьте мне, доктор Шац.

Он рассмеялся. А я заплакала от обиды.

— Но ты станешь моей любовницей, — утешая меня, как ребенка, склонился он лицом к моему животу. — Ты испытаешь наслажденье, ничем не рискуя.

Я ничего не поняла.

Он зарылся лицом между моих ног, и меня как будто опалило огнем. Он провел языком по клитору. Шершавым, дразнящим языком по нежному розовому треугольнику. Мне стало жарко, заломило в пояснице. Я задохнулась от не испытанного прежде острого, как иголка, наслаждения и стала раскрытым ртом ловить воздух.

А потом, когда я успокоилась, он предложил мне сделать то же самое с ним — поцеловать его член. Я поднялась на колени, пошарила рукой в волосах и обожглась об его возбужденный, горячий и очень большой член.

— Коснись губами… поцелуй его… — шептал он, и я безвольно подчинилась. Прикоснувшись губами, ничего не испытав.

— Раскрой губки. Прихвати головку губами — ты мне этим доставишь удовольствие.

Я покорно сделала и это, ощутив, что мой рот заполнился и я не могу шевельнуть языком.

Он стал делать членом осторожные, мелкие движения, цепляясь за мои зубы, прижимая язык.

— Не выпускай, — все больше возбуждаясь, шептал он. — Шире открывай рот… еще шире… еще…

Я задыхалась. Мне было нечем дышать, мне хотелось языком вытолкнуть член изо рта, но я была словно парализована.

— Ах, как хорошо… Боже мой… какое наслаждение. — Захлебывался в шепоте этот большой, грузный человек, над которым я, худенький ребенок, склонилась, вытянув шею и раскидав свои волосы по его бедрам.

Потом что-то липкое, пульсируя, хлынуло в глотку, я подавилась, словно вздохнула под водой, и рванулась в сторону свалилась с кровати на ковер, и меня вырвало. До помутнения в глазах. Я помню большое голое тело доктора Шаца, мечущегося по комнате, затем отмывающего меня в ванне, как запачкавшееся дитя, и мокрым полотенцем скребущего загаженный ковер.

Спать мы легли валетом, и когда я неосторожно касалась его тела под простыней, то вздрагивала от брезгливости, и тошнота опять подкатывала к горлу.

Утром за завтраком я выглядела бледной, с синими кругами под глазами, как после тяжелой болезни, и поймала на себе несколько недоумевающих взглядов с соседних столиков. Мне доктор Шац заказал стакан молока, и стоило сделать первый глоток, как я вскочила и бросилась в туалет, где меня снова стало рвать, и я опустилась на колени возле унитаза, чувствуя, что еще немного, и меня вывернет наизнанку.

В Нью-Йорк мы добрались без особых приключений. Бледность понемногу сошла с моего лица, а на севере свежий холод вернул щекам прежний румянец.

Первым делом я позвонила маме и с нескрываемым торжеством в голосе сообщила ей, что добралась домой благополучно и что это была замечательная идея отправить меня с доктором Шацем — золотым человеком, большим другом нашей семьи. Последние два слова я настолько подчеркнула, что на другом конце провода наступило недоуменное молчание. Чтобы дальше не интриговать, я повесила трубку.

Есть такая пора, в начале мая, когда все южные курорты Советского Союза, в любое время переполненные до отказа, буквально захлебываются от наплыва людей. В эти дни не только в гостиницах, но и в частных домах почти невозможно найти — о комнате и не мечтают — уголок для ночлега. А билетные кассы аэропортов берутся штурмом тысячными толпами.

Объясняется все просто. На начало мая в Советском Союзе выпадают два официальных праздника: Первое мая — День международной солидарности трудящихся и День Победы над Германией, отмечаемый 9 мая. В первый праздник не работают два дня, во второй — один, а между ними непременные суббота и воскресенье, и, таким образом, набирается пять нерабочих свободных дней. Четыре дня можно взять дополнительно за свой счет и на целых девять дней после холодной зимы и дождливой, слякотной весны умчаться на сухой, солнечный юг, к Черному морю, где уже полно купающихся. Получается дополнительный отпуск.

Особой популярностью пользуется в мае Ялта — белый, поросший темными кипарисами игрушечный город, прижатый крымскими горами к теплому ароматному морю. На Крымском полуострове, в отличие от Кавказа, — сухой и жаркий воздух и не бывает той духоты, как скажем, в Сочи или Гагре. Поэтому основной поток шального курортного половодья обрушивается на «жемчужину

Крыма», как ее именуют в рекламных проспектах, бедную Ялту.

Каждый год в первую декаду мая я стал приземляться в Ялте. Один. Или с кем-нибудь из приятелей, обычно коллегой из нашей столичной газеты. На сей раз компанию мне составил наш политический обозреватель Анатолий Орлов — малый неглупый и занятный, чье соседство десяток дней подряд вряд ли приестся и станет тяготить. Мы не были с ним на короткой ноге. От откровений автоматически сдерживало хотя бы то, что он был секретарем нашей редакционной партийной организации и, по крайней мере формально, числился моим идеологическим наставником, а я его поднадзорным. Да и был он немного примитивен и простоват. За явным недостатком дарования откровенно лизал зад начальству и делал карьеру.