Но я хочу тебе втолковать совсем иное. Ты видишь, сколько легковых автомобилей стоит по краям поля, на котором в поте лица трудятся несчастные мексиканцы? Чьи это автомобили? Кто на них приехал? Эти вот несчастные, по-твоему, мексиканцы. У себя дома они не только не могут позволить такую роскошь, как собственный автомобиль, но я сомневаюсь, всегда ли у них хватает денег на билет в автобусе.

А что касается России, которая, конечно же, не жалкая Мексика, а великая держава, даже слишком великая и своей мощью держит в трепете весь мир, так в этой самой России, стране, где, казалось бы, нет эксплуататоров, то есть сбылась мечта вот таких, как ты, прогрессивных дурачков, власть в руках у рабочих и крестьян, русские крестьяне и не мечтают о собственном автомобиле и на работу в поле ходят пешком за много километров и также пешком, на своих двоих, возвращаются, отработав день, домой. И это не какие-нибудь нелегальные иностранцы, готовые взяться за любой труд, а коренные русские, у себя дома, так называемые хозяева страны торжествующего социализма.

Ты понимаешь, о чем я говорю? А теперь я тебе посоветую, как и ты мне, протереть глаза и заметить, что возле каждого поля, где работают люди, стоит стандартная, вроде усеченного конуса железная будка на колесах. Заметила? Вон она. На другом углу поля — другая. Окрашены в веселые тона. И стоят на колесах. Их привезли и поставили у края каждого поля вслед за автомобилями, на которых пожаловали на работу бедненькие мексиканцы. Что это за будки? Ты можешь мне объяснить?

— Я полагаю, уборные.

— И я так полагаю. Вон, видишь, женщина выходит из будки, прикрывает дверцу. Конечно, уборная.

— Подумаешь, невидаль? Что ты этим желаешь мне доказать?

— Элементарную вещь. Заботу о человеке. Американские эксплуататоры нашли возможным позаботиться, чтоб к услугам мексиканских сборщиков овощей были удобства, без которых не мыслит жизни цивилизованный человек. В России же власть рабочих и крестьян даже не догадывается, что и русским людям не мешало бы пользоваться в поле такими удобствами. Там вам не поверят, поднимут на смех как неумного врунишку, если вы станете рассказывать русскому крестьянину, что в Америке на поля привозят к работающим людям уборные. Я, Майра, был журналистом и исколесил Россию вдоль и поперек. Поверь мне, нигде, ни на одном поле, я не видел подобное тому, что мы сейчас с тобой наблюдаем. Русские крестьяне и крестьянки бегают в поле на межу, укрываются в кустах, чтоб справить свою нужду. Таких уборных, какие мы сейчас видим, русский крестьянин чаще всего не имеет и в собственном доме. Поэтому справить нужду по-русски до сих пор называют «сбегать до ветру». То есть совершить этот неизбежный для любого человека процесс под открытым небом и чаще всего на ветру. Даже в лютый сибирский мороз.

— Знаешь, — усмехнулась Майра, — мне пришла на ум не совсем приятная фразочка, которой мы пользовались в школе в Квинсе, когда уставали от долгой речи собеседника: «Ты кончил? Спусти воду». Позволь не поверить тому, чем ты забивал мне мозги в твоей блистательной туалетной филиппике. Единственный ее результат, пожалуй, что мне самой понадобится воспользоваться туалетом. Скоро будет бензоколонка. Сверни, пожалуйста. Тебе, я думаю, тоже не лишним будет заглянуть туда. О'кей?

После бензоколонки мы поменялись местами. Майра пересела к рулю. Мы долго ехали молча. Я не хотел разговаривать, обиженный ее выпадом. И она не находила нужным смягчить каким-нибудь словом свою дерзость.

Я смотрел на убегающие назад дома, поля, пальмы и кипарисы и думал о том, что лучше всего в дальнейшем не вступать с Майрой в политические дискуссии. Она упряма и самоуверенна. В голове ее бездна политического мусора и шелухи, которой отравилась в этой стране молодежь. Споры могут нас рассорить. А это ни к чему обоим.

— Заночуем в Сан-Франциско, — сказала Майра. — Ты бывал в Сан-Франциско?

— Нет.

— И я тоже. Только в аэропорту. Жаль, приедем — уже будет темно.

— А сколько еще времени до Сан-Франциско?

— Если не попадем в час пик, то три часа, не больше. Я достал из ящика рядом с приборной доской дорожную карту и развернул ее на коленях.

— Что ты ищешь? — спросила она, скосив глаза.

— В этих краях, если не ошибаюсь, живет мой приятель. Тоже русский. Мы могли бы у него переночевать.

— Совсем недурно, — оживилась Майра. — Зачем сорить деньгами в мотелях? Где живет твой приятель, ты помнишь?

— Монтерей. Он писал, прямо на берегу океана.

— Монтерей! — воскликнула Майра. — Это совсем рядом! Свернуть влево, к океану. Адрес есть?

— Кажется, нет. Записал на бумажке, не помню где.

— А телефон?

— Вот телефон должен быть. У меня все телефоны в книжке, с которой не расстаюсь.

— Ты уверен, что твой приятель дома, никуда не уехал и сидит ждет, когда мы пожалуем?

— Ждет он нас навряд ли. Ввалимся как сюрприз. Но рад будет, это уж точно. Он мне недавно звонил в Лос-Анджелес. Воет от тоски.

— Один? Не женат?

— Старый холостяк.

— Очень старый?

— По крайней мере, старше меня.

— Староват. Но ведь нам с ним не в одну постель ложиться.

— А ляжешь, смею заверить, не пожалеешь.

— Ты-то как это знаешь?

— Женщины хорошо отзывались.

— В России?

— Полагаю, в Америке тоже.

— Считай, ты меня заинтриговал. Где его телефон? Сейчас свернем к бензоколонке. Попробуй дозвониться из автомата. Местный разговор. Один гривенник.

Телефон долго трезвонил безответно, и я уже собрался было разочарованно повесить трубку, как там что-то треснуло, и хриплый голос моего друга спросил по-русски:

— Кто?

Я назвался и спросил, чего он так долго не снимал трубку.

— Ты меня вырвал из объятий Морфея, — зевая, ответил он.

— Неплохо живешь — спишь днем.

— А чем еще прикажешь заниматься? Пришел с проклятой службы, тяпнул двести грамм и завалился. Ты где, еще в Лос-Анджелесе? — скучным голосом спросил он.

— Нет, ближе.

— Где? — встрепенулся голос. — Не ко мне ли в гости собрался?

— Что-то в этом роде.

— Вот здорово! Вот удружил! Я уж думал, не повеситься ли вечером с тоски. Придется отложить. Где ты? Конкретней.

— Совсем рядом. Звоню с бензоколонки. Диктуй, как до тебя добраться.

— Бумага есть? Пиши! — завопил он. — Ой, Олег, даже не верится!

— Но я не один…

— Тем лучше…

— Со мной женщина.

— Ну, совсем хорошо! Записывай!

И он, волнуясь и оттого сбивчиво и повторяясь, обрисовал мне кратчайший маршрут до его дома. Майра, ознакомившись с маршрутом, сказала:

— Магазины еще открыты. Надо по пути чего-нибудь купить. Что пьет твой друг?

— Все! В том числе одеколон и лак для ногтей. Поэтому везти горячительные напитки, по крайней мере, непедагогично. Полагаю, у него имеется приличный запас спиртного. А вот что касается еды, уверен — холодильник пуст. Захватим что-нибудь пожевать — не промахнемся.

Пока мы искали магазин, пока делали покупки — платила она, сказав, что в следующий раз расходы возьму на себя я, — и пока мы добирались до моего друга по другой автостраде через весь монтерейский полуостров, вдающийся узким языком в Тихий океан, я постарался вкратце обрисовать ей человека, чьим гостеприимным кровом мы предполагали воспользоваться этой ночью.

Я знал Антона по Москве, где мы много лет проработали в редакции столичной газеты. Правда, в разных отделах. Он был в привилегированном иностранном отделе. Часто ездил за границу. Проводил там больше времени, чем в Москве. И, возвращаясь, поражал восторженных московских дамочек элегантными костюмами и обувью — последним криком заграничной моды, — еще неведомыми в провинциально-консервативной России. Он был высок и строен. Спортивно-подтянут. Круглый год с его лица не сходил бронзовый загар, возобновляемый то на Кубе, то во Флориде, то на Французской Ривьере, а в промежутках — на нашей кавказской Пицунде. И на этом лице, как на американских рекламных этикетках зубной пасты, слепила белозубая улыбка. Со временем он совсем потерял русский облик, и его легко было принять за элегантного, с достатком англичанина или американца.