В комнате была деревянная двуспальная кровать, аккуратно застланная, и поверх одеяла покоились рядышком две большие пухлые подушки. Над журнальным столиком склонил старомодный абажур деревянный торшер. Цветной телевизор «Ар-Си-Эй» тускло отсвечивал бельмом невыключенного экрана. Вкусно шипел коричневый холодильный шкаф, на котором стояла ваза с увядшей розой. Над письменным столом — большое зеркало, и в нем отражается в приоткрытой двери розовая глубина ванной комнаты.
В первую очередь мне захотелось под горячий душ, смыть клейкую слизь, покрывшую все тело, особенно под мышками и между ног.
— Нет, нет, — всполошился он, обнаружив мое намерения уйти в ванную комнату. — Ты испортишь все удовольствие, всю прелесть… Не смей купаться. Я хочу тебя именно такой… с запахом… с душком. Господи, ты же могла все погубить…
Он рухнул на ковер, обхватил руками мои бедра, уткнулся своим широким носом в мои шорты и задышал глубоко и с наслаждением, словно его до этого томило удушье, кислородное голодание и теперь он наконец дорвался до чистого кислорода.
Мне было мучительно неловко. Я терпеть не могу этот запах, острый и густой, как от лежалой селедки, которым несет от тебя, если забыть вовремя подмыться. Даже слабый намек на этот душок, на мой взгляд, — смертный приговор для женщины, признак ее нечистоплотности и отсутствия женственности, а мужчины, уловив его чувствительным обонянием, становятся, я уверена, импотентами надолго, а уж с этой дамой навсегда.
Мой клиент-южанин дрожащими то ли от старости, то ли от возбуждения руками стал расстегивать мои шорты, не переставая со свистом вдыхать на всю глубину легких зловоние из мокрой промежности. Шорты съехали на пол, вслед за ними он стащил с моих бедер липкие трусики и, поднявшись на ноги, толкнул меня в грудь. Я присела на край кровати, а потом запрокинулась на спину. Голая снизу до пояса, противная самой себе. А он, напряженно дыша и выпучив глаза, на которых проступили такие же, как на носу, красные прожилки, схватил своими оказавшимися очень крепкими руками икры моих ног, сдавил их до боли и рванул в стороны.
— Сейчас покушаем, — губы его расползлись в плотоядной ухмылке. Он опустился на колени и лицом ринулся в мой волосатый, мокрый лобок. Я ощутила его шершавый сухой язык, и он, как собака, лакающая воду, задвигал им вверх и вниз по клитору.
И я сама не заметила, как брезгливость, охватившая меня, стала испаряться, кожа, сделавшаяся было гусиной, разгладилась, и по всему телу растеклась сонливая истома, верный признак назревающего, пока еще очень далеко, оргазма.
Независимо от моего чувства, от моего сознания шершавое лизание клитора включило в глубинах моего подсознания какой-то рубильник, и началась химическая реакция живого, полнокровного организма.
Я еще подумала, что проститутки, по моим сведениям, не кончают с клиентом и это результат профессионализма, специально приученного тела, а я новичок, теленок, так отключаться не умею и реагирую, как нормальный живой человек.
Он, постанывая и всхлипывая, лизал и шумно сглатывал, продвигая острый и крепкий язык все глубже и глубже, отчего мое тело наэлектризовалось и к глазам подступили слезы. Когда я, напрягшись в его крепких ладонях, задвигала бедрами и стала, дергаясь, кончать, он взвыл и чуть не захлебнулся от удовольствия. Тут же отпустил мое обмякшее тело, поднялся на ноги и стал суетливо раздеваться.
— Теперь я кончу. Я возбудился… Я тебя хочу… Я очень тебя хочу.
Удовлетворенная и сразу остывшая, я не стала смотреть на него, а отвернулась к окну, за которым темнели напротив, ряд за рядом, тусклые окна соседнего небоскреба.
Он плюхнулся на меня своим сухим, без признаков пота телом, приподнял руками мои безвольные ноги и начал ерзать, болезненно натирая мне кожу тощим, костлявым лобком. Я чуть не рассмеялась. Пока он раздевался, бедняга, возбуждение прошло, член обмяк и упал, превратившись в мягкий, виляющий жгутик, неприятно щекотавший мою промежность. Он тяжело сопел, задыхался, словно взбирался на крутую гору, и, убедившись в тщетности своих усилий, боком сполз с меня, затих рядом, на спине и, пытаясь установить ровное дыхание, жалобно попросил:
— Ну сделай что-нибудь… Возьми в рот… Подними его.
— Нет, дорогой, — безжалостно отказалась я. — Такого уговора у нас не было. Я вам уступила свою дырку, делайте с ней, что хотите. Но не рот. Взять в рот я могу только у человека, которого люблю, к кому питаю страсть, а за деньги свой рот не сдаю в аренду.
— У тебя есть принципы? — удивился он, — Довольно странная позиция для человека твоей профессии.
— Вы моей профессии не знаете, — обиделась я. — Я вам не представлялась… да вас это и не интересовало.
— Господи, — простонал он. — До чего же я ее хочу… Я умираю от желания… и не могу.
— Получается, как в том анекдоте, — безо всякого сочувствия рассмеялась я.
— В каком анекдоте? — машинально переспросил он. Я приподнялась на локте и с фальшивой заботливостью подвинула подушку ему под голову.
— Анекдот литературный. О признаках комедии, драмы и трагедии. Чем они отличаются? Естественно, через секс. Драма — это когда мужчина имеет место, где можно употребить женщину, и, конечно, ее, готовую к его услугам, но недостает одного слагаемого — нечем это сделать. Как в вашем случае. Комедия — это когда есть во что и есть чем, но негде. А трагедия…
Он не дал мне договорить.
— Не для того я тебя позвал, милочка, — строго произнес он, — чтоб ты меня дразнила сомнительными анекдотами. Я плачу за твое тело.
— Пожалуйста, — сдерживая смех, сказала я. — Берите. Если есть чем. Но вы переживаете драму. О чем я вам и твержу. Третьего элемента — возбужденного члена не имеется в наличии.
Он помолчал.
— Это на нервной почве.
— Вполне возможно, — проявила я снисходительность.
— Если полежать и отдохнуть… я смогу.
— Полежать можно, — согласилась я. — Но не на пустой желудок. Я голодна.
— Настолько, что не можешь полежать немножко?
— Да, настолько. Вы нализались и, должно быть, сыты… А я ничего во рту не имела.
— Я тебе предлагал, — съязвил он.
— Это был рискованный шаг с вашей стороны. Могла бы и откусить… с голоду.
— И правильно бы поступила, — проявил он неожиданно чувство юмора. — Он того заслужил.
— Не нужно унижать его, — поднялась я с постели. — Пойдемте. Поедим и вернемся сюда. Вторая попытка, возможно, и будет успешной. А я это все засчитаю за один раз. Идет?
— О, вы великодушны.
— Из уважения к сединам.
Мы оба по очереди помылись в душе. Он сменил костюм, надел свежую белую рубашку, повязал на дряблой шее не совсем модный, но вполне элегантный галстук. Я облачилась в свое слегка подсохшее тряпье, и он, глянув на меня, кисло резюмировал:
— У нас будут неприятности в ресторане… Из-за твоего… э… э… костюма.
— Меньше обращайте внимания на условности, сэр, — посоветовала я. — Жена Цезаря вне подозрений… Дама джентльмена не подлежит критике. Вы, надеюсь, джентльмен?
— Может быть, заказать сюда?
— Нет, — заупрямилась я. — На один вечер излечитесь от провинциальных комплексов. Не суетитесь перед официантами. Ни перед кем не оправдывайтесь. Вы платите. И все подчиняется вашим прихотям.
— Откуда у тебя такие сведения о нормах поведения человека… э… э… с деньгами?
— Я родилась в Нью-Йорке. Этого разве мало?
— И ты уверена, что тебя не попросят покинуть ресторан в этих э… э… шортах?
— Уверена.
— Почему?
— Я в этом ресторане бывала.
— С кем? Если это не профессиональный секрет?
— С родителями.
У него полезли вверх седые брови. Мы уже были в лифте. Больше он вопросов не задавал.
В интимной полутьме ресторана нас встретил метрдотель с рожей старого дога, на которой при нашем появлении не отразилось ровным счетом ничего. Он провел нас вглубь и усадил за столик с темным полукруглым диваном, вручив каждому с церемонным поклоном, как посол верительные грамоты на приеме у президента, большие, в твердых вишневых переплетах ресторанные меню. Мы сели не друг против друга, а почти рядом, вполоборота один к одному и в то же время лицами к молодому и длинноволосому пианисту, который, блаженно прикрыв глаза, извлекал из темного рояля сладкую и грустную до слез мелодию из фильма «Доктор Живаго». Играл он тихо, как бы вполголоса, и это еще больше создавало атмосферу непринужденности и покоя.
