Я сказала, что вполне можно, и Джордж, закрывший за мной дверцу, осклабился белозубой улыбкой из-под толстых, вывернутых губ.

Машина неслышно отплыла от подъезда «Хилтона». Внутри ее было просторно и роскошно, точь-в-точь как в автомобилях миллионеров, виденных мною в кинофильмах. Мы тонули в мягком сиденье, а перед нами был откидной стол и еще сиденья напротив, которые убирались, и тогда хоть прогуливайся, как в салоне. Матово посвечивал экран телевизора, и желтел слоновой костью телефон. Был тут и бар с бутылками и бокалами.

Джордж отделен от нас толстым стеклом и, когда дядя Сэм хотел ему что-то сказать, нажатием кнопки приспускал это стекло. Сейчас он сидел за стеклом курчавым затылком к нам, развернув каменные плечи.

Дядя спросил, не хочу ли я что-нибудь съесть и, не дожидаясь ответа, вынул из холодильника сэндвич и банку апельсинового сока. Пока я ела, он смотрел на меня, моргая, и приговаривал:

— Ешь, ешь. Пока молодая. Пока не нужно соблюдать диету. Мне почти все запрещено врачами. Кроме свежего воздуха. Но чтоб питаться воздухом, человеку не обязательно иметь миллионы.

И смеялся, не сводя с меня своих подслеповатых глаз. На его лице и на голом темени проступали, как верный признак увядания, коричневые пятна, которые французы называют «кладбищенскими цветочками». Было ему, если я не ошибалась, под восемьдесят. Не толст, но рыхл, словно тело стало пористым. И под подбородком мешочком висела лишняя кожа, как зоб у пеликана.

Машина была герметически закрыта, беззвучно охлаждал воздух кондиционер, и никакие шумы со стороны не проникали. Начинался февраль, а в Лос-Анджелесе никаких признаков зимы. Зеленые деревья, распустившиеся розы на лужайках перед домами. Только что не купались в океане. Но загорать в ясные дни на пляжи приваливало много народу. Часто город окутывал туман, и тогда становилось трудно дышать и першило в горле.

Из Лос-Анджелеса мы уносились по десятой автостраде в направлении Сан Бернадино. Дядя, как и подобает джентльмену, занимал меня беседой. В основном похваливая меня, как ребенка, и называя красавицей. При этом я видела, что он не шутит, а действительно считает меня весьма привлекательной и искренне радуется тому, что в его роду произрастают такие особы, как я.

— Моя мать была писаной красавицей, — сообщил он мне, — на нее на улице оглядывались не только мужчины, но и женщины. Я, ты понимаешь, пошел не в нее. Отцова линия сказалась. Но вот в тебе, мое солнышко, я узнаю свою мать.

— Вот почему вы меня одну из всей нашей родни удостаиваете вниманием? Я вам напоминаю маму.

— Ничего в этом обидного нет. Повторяю, она была красавицей. Но характером мягче тебя.

— Когда вы успели узнать мой характер?

— А много ли надо, умеючи? Ты колюча и упряма. Даже когда молчишь. Глаза выдают. Но я ничего плохого в этом не нахожу. В жизни надо уметь кусаться.

Мы обогнули Сан Бернадино южнее и теперь неслись к Палм Спрингсу по выжженной пустыне с редкими сухими кустарниками. На юге громоздились невысокие бурые горы, и я спросила, как они называются. Дядя опустил стекло и передал мой вопрос Джорджу. Тот, не оборачиваясь, изрек:

— Сан Хасинто.

— У нас на вершинах гор лежит снег, — сказал дядя. — Живем внизу, как на горячей сковородке, и любуемся снежными вершинами. Сухо и тепло. Я не знаю лучше места зимой.

Дядя сказал, что соседями у него сплошные знаменитости, и скучным голосом стал перечислять: Боб Хоуп, Фрэнк Синатра, Уолтер Анненберг, Спиро Агню…

На этом имени я его перебила, сказав, что бывший вице-президент Америки — жулик, как и его бывший босс — президент Ричард Никсон.

— Ричард Никсон тоже до недавнего времени обитал рядом, в Сан Клементе, — добавил дядя Сэм.

— Не знаю, пристойно ли гордиться соседством с жуликами? — укорила я его.

— С чего ты взяла, что я горжусь? — мягко улыбнулся он мне. — Я тебе перечисляю моих соседей. Только и всего. А горжусь ли я этим? Возможно, они похваляются в своем кругу соседством со мной. Кто знает? А насчет жуликов… То кто теперь не жулик? Ты мне можешь указать? Каждый, кто сколотил себе приличное состояние, если не впрямую, то косвенно непременно кого-нибудь обделил, а то и обобрал. Пожалуй, Хозе, мой садовник-мексиканец, не жулик… У него ничего нет. Даже легальных документов. Но и он норовит что-нибудь украсть. По мелочам. Кто на это обращает внимание? Это норма.

— Я не жулик, — запальчиво сказала я.

— Верно, — согласился он и прикрыл набрякшими веками глаза, как бы давая мне понять, что устал от бессмысленного спора со мной, и так как уши заткнуть не может, то хоть насладится тем, что не видит меня. — Верю. Хотя бы уж потому что не смогла скопить денег на автомобиль. А что в этом хорошего? Честно гонять пешком, отбивая пятки?

— Уж, по крайней мере, пристойней, нежели ехать, развалившись на мягком сиденье нечестным путем добытого автомобиля.

— Ты имеешь в виду нас с тобой?

— О присутствующих не говорят.

— Кого же ты имеешь в виду?

— Нельзя считать нормальным общество, где один получает ни за что, за улыбку фальшивыми зубами с экрана, миллион, а другой работает, не разгибаясь, и ходит без зубов, потому что не может уплатить дантисту. Вся эта голливудская шантрапа, крашеные шлюхи, которым место в захудалом борделе, уж не знают, на что потратить сыплющиеся на них миллионы. Строят дома, как дворцы. Меняют автомобили чаще, чем трусики… А молодая девушка из колледжа, не дура и трудолюбивая, должна делить дешевую квартиру с подругой и вывихнуть себе мозги в поисках денег на самый захудалый автомобиль, без которого в этом городе не ступить ни шагу.

— В каком городе?

— В том же Лос-Анджелесе.

— Понимаю. Понимаю. А какой автомобиль ищет девица, описанная тобой?

— Какой? Обыкновенный. Не «Роллс-Ройс». Нормальную машину, не изношенную. Чтоб не ломалась на каждом шагу… И не причиняла лишних хлопот, которых и без нее достаточно.

— Ну и темперамент! — похвалил он меня. — Не завидую твоему будущему мужу. А впрочем, ему, негоднику, вполне можно позавидовать. А то ведь погляжу на нынешнюю молодежь, ни рыба ни мясо. Ты же бунтарь по натуре. Что я, не вижу? Мечтаешь переделать Америку. Прежние поколения тоже мечтали. А она стоит, как стояла. И все богатеет. А возможно, и беднеет. Я, честно признаюсь, не слежу, потерял интерес. Ты же молодая, тебе до всего дело. Красивой женщине многое прощается. Даже политический радикализм.

Меня раздражало, что он явно посмеивался над моей горячностью, дурачился, как с малым ребенком, и не принимал меня всерьез. Но я сдерживала себя. И потому, что он старше. И еще по одной причине. Я не корыстна. Легко отдаю свое. И не зарюсь на чужое. Но дядя Сэм — другое дело. Я пребывала в очень стесненном положении. И он, только он, мог меня выручить. И сделать это легко, походя. Не унизив при этом. Я была Золушкой, едущей на бал в королевский дворец. И в глубине души надеялась вернуться оттуда если не принцессой, то уж, по крайней мере, сбросив со своих плеч бремя материальных забот. Дядя Сэм не отпустит меня с пустыми руками. И в предвидении этого я была готова простить ему подтрунивание надо мной.

Он по телефону распорядился приготовить обед на две персоны и проследить, чтобы вода в бассейне была хорошо подогрета. Я сказала, что не захватила с собой купальника, и он, рассмеявшись, сказал, что с моей фигурой можно купаться и нагишом. Тем более что никто из прислуги не будет подглядывать, она достаточно вышколена, а он сам не прочь бы полюбоваться, да настолько слеп, что вряд ли что-нибудь разглядит.

В Палм Спрингс мы въехали по длинной, вытянувшейся на многие мили среди ярких, как игрушки, домиков улице, именуемой Палм Кэньон, хоть ничто на ней не напоминало каньона, ущелья. Ровная асфальтовая улица курортного городка, построенного на выжженном песке пустыни и обильно орошаемого фонтанами-поливалками, вокруг которых зеленеет подстриженная трава, шелестят лапчатыми листьями пальмы и растут, как на дрожжах, сочные колючие кактусы. Справа все тянулись горы Сан Хасинто, намного выше прежнего громоздясь к небу сахарными головками. Металлические мачты подъемника убегали вверх по бурым склонам, унося к снегу подвесные красные трамваи, переполненные лыжниками в теплых свитерах и вязаных шапочках.