Погром был вызван общею историческою ненавистью русского населения к еврейскому и эксплуатациею еврейским населением русского по торговле и промышленности, но отнюдь не политическими причинами, что подтверждается тем, что в 1881 г. и в предшествовавшие годы политическое движение не сопровождалось большим участием евреев в политических делах; в последующие же годы за 1881-м процент участия евреев в политических делах увеличивался и рос заметно и пред 1905-м годом составлял уже до 95 процентов.
Евреи до 1881 года представляли из себя робкий, запуганный, тихий элемент, но с увеличением процента участников евреев в политических делах характер евреев совершенно изменился и они стали наглы, невежественны, решительны, злобны и смелы в своих предприятиях по политическим делам и при допросах вели себя назойливо-дерзко и вызывательно; не было пределов в их нахальных приемах и поведении, ничем невызываемых. Еврей, прежде боявшийся всякого оружия, стал вооружаться револьвером, ножом, кинжалом, и в общем евреи дошли до самообороны, вооружаясь огнестрельным оружием, и стали оказывать вооруженное сопротивление, имея, кроме револьверов, еще особые железные палки, наконечники которых заливались свинцом и представляли смертоносное холодное оружие при нанесении ударов.
Трехдневному погрому в Киеве и распространению его по уездам евреи безусловно обязаны были киевскому генерал-губернатору генерал-адъютанту А. Р. Дрентельну, который до глубины души ненавидел евреев, дал полную свободу действий необузданным толпам «хулиганов» и днепровским «босякам», которые громили открыто еврейское имущество, магазины и лавки, базары, даже в его глазах и в присутствии войск, в наличности находившихся и вызванных для прекращения беспорядков. Войска становились лишь слепыми зрителями всех безобразий, бесчинств и грабежей еврейского имущества, были деморализованы настолько, что даже грабили еврейское имущество на базарах, очевидцем чего я был; офицеры и начальники частей войск при войсковых частях даже не находились и оставляли вверенные им части войск на произвол судьбы в ночное время. В конце второго дня погрома, о котором я доносил в С.-Петербург, я получил от Начальника Верховной распорядительной комиссии генерал-адъютанта графа Лорис-Меликова шифрованную телеграмму, которой он меня опрашивал, какие, по моему мнению, необходимо неотложно принять меры для прекращения в городе противоеврейских беспорядков. Я отвечал, что дело настолько далеко зашло, что приклад и штык уже помочь не могут, а необходимо нужно употребить огнестрельное оружие против толп.
На эту депешу я получил ответ графа Лорис-Меликова, чтобы воздействовать лично в этом смысле и направлении на генерал-губернатора Дрентельна.
В дни беспорядков я должен был по предписанию в телеграмме доносить депешами чрез каждые два часа графу Лорис-Меликову о ходе беспорядков, что мною и выполнялось, для чего я должен был безустанно разъезжать по всему городу, дабы составить себе ясное положение о ходе беспорядков и погрома.
Легко было графу Лорис-Меликову в телеграмме возложить на меня «воздействие в указанном смысле и направлении на генерал-губернатора», но не легко мне было это выполнить, взяв в расчет мое служебное положение и генерал-губернатора, его звание генерал-адъютанта, его чин полного генерала и мой — полковника, да еще зная ненависть Дрентельна к евреям и его взгляды на еврейский погром, выраженные мне в словах, что «пусть лучше и хорошенько их поколотят; нужно, чтобы осадить в них нахальство и жадность к наживе».
Однако же возложенное поручение на меня «в отношении воздействия» нужно было выполнить, и я решил внутренне произвести давление на Дрентельна чрез командира корпуса, впоследствии военного министра Ванновского, с которым Дрентельн, еще по гвардии, находился в близких отношениях, дружеских, на «ты», для чего и отправился к Ванновскому, у которого застал начальника кавалерийской дивизии, ныне члена военного совета, генерала Винберга. Ванновскому в присутствии его жены и Винберга я доложил о настоящем положении дела еврейского погрома в городе, не скрыл пред ним содержание депеш гр. Лорис-Меликова, и просил его помочь мне в этом направлении по воздействию на принятие решительно настойчивых мер по прекращению погрома на Дрентельна. Ванновский ответил, что он действительно близок к Дрентельну, с которым на «ты» в частных беседах, но когда дело касается дела и службы, то он дисциплинарен до тонкости и никогда не решится рекомендовать ему каких бы то ни было мер, тем более, что не только ему, но и мне конечно известно, как Дрентельн относится ненавистно к «жидам», и что я, сегодня присутствуя вместе с ним у Дрентельна при сборе начальников воинских частей, не мог не слышать отданных им приказаний в таком духе и направлении, что он, Ванновский, уже отдал приказ по частям войск вверенного ему корпуса, вызванным для прекращения беспорядков, что, если кто осмелится действовать штыком, прикладом, а казаки — плетью, то он отдаст под суд на неисполнение его приказаний.
После этого я от Ванновского ушел ночью, конечно, ни с чем и поехал на Подол, где застал полное продолжение погрома. Части войск без офицеров, толпы хулиганов и босяков носили бревна, коими разбивали двери и входы в еврейские магазины и лавки при пении песни «Эй, березушка, ухнем», врывались в магазины и лавки и все еврейское имущество предавали частью уничтожению, а частью грабежу. Местности были оглушаемы криками и воплями евреев, кои попадались в руки толпы, которая била их беспощадно. Части войск были разбросаны и, кучками человек в 15–20, находились на улицах, смотрели как на театральное зрелище и абсолютно бездействовали. Полиция отсутствовала. Картины были поистине ужасающие. Под таким впечатлением я решился ехать с докладом ночью сначала к киевскому губернатору Н. П. Гессе, а затем к генерал-губернатору Дрентельну.
Приехав к губернатору Гессе, застал его спящим, просил разбудить. Выйдя в халате с извинением Гессе, просил меня сказать, что мне нужно. Я ему нарисовал картину продолжающегося погрома и грабежа в городе в самой яркой и действительной форме и обстановке, на что получил от него ответ, что он с одною полициею ничего сделать не мог и не может, в особенности при особом взгляде генерал-губернатора Дрентельна, который находит нужным бить жидов. Я ему на это ответил, что, по моему мнению, он, как губернатор-градоначальник, обязан принять сам меры к прекращению ночных грабежей по городу; причем добавил Гессе, что будет время когда он признается виновным по непринятию мер, как градоначальник. Что и случилось, и я предугадал, что Гессе признан был виновным не только высшими петербургскими властями, но и даже и самим Дрентельном, по ходатайству которого Гессе был отчислен от должности губернатора, не получив другого назначения, и уволен был в отставку. В этом деле Дрентельн сильно погрешил по отношению к Гессе, быв виновным более последнего.
С губернатором Гессе я поехал вместе в коляске на Подол, где на Александровской улице толпы продолжали бесчинства и грабежи, но Гессе, как он говорил, не вправе считал себя принять какие-либо меры против насилий после невозможных, как он выразился, распоряжений со стороны Дрентельна, который отнял у него право воспользоваться войсками. Невдалеке от Братского монастыря, на Подоле же, я с Гессе подъехали к небольшому еврейскому дому, который толпа намеревалась громить. Я не выдержал, выйдя из коляски, в ней Гессе оставался, подошел к толпе и начал ее усовещивать, добавляя, что русский солдат во время войны был милостив к баши-бузукам, которые, бросаясь на колени, просили пощады, следовательно и вы, русские люди, должны быть милостивы к евреям, запершимся в доме и разумеется ожидающим вашей пощады. Слово мое не воздействовало на толпу, и все-таки дом разгромили, но при этом один из рабочих, с доскою в руках, обратился ко мне и сказал, что и «Вы заступаетесь за евреев, ведь они царя убили, а Гесса». (Это относилось к Гессе Гельфман[302], прикосновенной к делу 1 марта 1881 г., приговоренной судом к смертной казни, но помилованной вследствие ее беременности). Я, сказав толпе, кто я такой, добавив, что мне более чем им известно, кто убил государя императора Александра II, что убила не Геся Гельфман, а убил Гриневицкий[303] — поляк по происхождению из г. Вильно. После этого, толпа несколько смягчилась, обещала больше евреев не трогать и направилась в Плосский участок на Подолках, где опять принялась за разгромление и погром евреев.
