Показалась знакомая площадь с большим черным монументом в центре. На площади, выстроившись по два в ряд, стоят танки…

Трефилова все больше охватывала тревога. Он ускорил шаг. Надо быстрее попасть в миссию и узнать, что происходит в Брюсселе…

Свернув на улицу, ведущую в центр, он неожиданно увидел большую колонну демонстрантов. Бельгийцы шли шумно, доносились возбужденные возгласы: «Долой! Долой!» За первой колонной показалась вторая. Огромные толпы людей вливались на главную магистраль и с другой, боковой, улицы. Не прошло и десяти минут, как шумный людской поток заполнил всю улицу и устремился к площади.

Трефилов, остановившись на углу, изумленно смотрел на это необычное шествие. По лицам и костюмам он узнавал простых людей Бельгии — рабочих, ремесленников, крестьян, мелких торговцев. Шли мужчины, женщины, старики, молодежь. Особенно много молодежи. И здесь были не только брюссельцы. За колоннами рабочих столицы двигались колонны провинций — каждая провинция послала в Брюссель своих представителей… Улица грозно бурлила, гудела. Колонны проходили, громко скандируя: «Долой Пьерло! Долой Пьерло! Долой! Долой! Долой!» Над толпами колыхались плакаты. Трефилов с волнением, торопливо читал написанные небрежно, огромными буквами слова: «Да здравствуют патриоты Бельгии!», «Мы не против союзников, мы за активную помощь союзникам. Мы — против немецких агентов и их покровителей!», «Не позволим уничтожить отряды Сопротивления!»

Теперь Трефилов знал, что происходит в Брюсселе: народ протестует против разоружения и роспуска сил внутреннего Сопротивления, народ выступает против правительства, преследующего патриотов Бельгии, лучших ее сынов, добывавших свободу Родине в боях с оккупантами.

То же самое в эти дни происходило и во Франции…

Неожиданно Трефилова окликнули:

— Виталий! Иди к нам! Виталий!

Глаза Трефилова забегали по толпе. Вдруг его лицо осветилось радостью: он увидел своего друга Жефа Курчиса, несшего в руках большой квадратный плакат. Рядом с Жефом шагали Трис, Альберт Перен, Антуан Кесслер, Гертруда… О, да тут идет весь Мазайк!

— Привет, друзья, привет! — Трефилов замахал шляпой.

Жеф передал плакат старику Кесслеру и сквозь толпу пробрался к Трефилову.

— Идем же с нами, Виталий! Почему ты стоишь? Мы покажем этому Пьерло, мы им покажем…

— Нельзя мне, Жеф. Понимаешь — нельзя!

— Нельзя? — Жеф недоуменно посмотрел на Трефилова, но тут же кивнул головой. — А, понимаю… — Он помолчал, оглядывая взглядом колонну, конца которой не было видно, и проговорил с гневом — Вот, Виталий, мы боролись, а правители хотят нас разогнать, угрожают нам тюрьмами. Не выйдет у них, а? Не выйдет! Смотри, сколько нас вышло… Смотри! Мы сбросим эту свинью Пьерло… — Жеф крепко, порывисто стиснул руку Трефилова и бросился в толпу догонять своих товарищей.

Трефилов пошел дальше, но пройти далеко ему не удалось — вся улица уже была запружена народом. Захваченные людским потоком, помимо воли, он пошел в другую сторону, к центру, куда устремлялись демонстранты.

Обогнав Трефилова, шагавшего по тротуару, к колонне приблизились двое бельгийцев: один — в солдатском мундире без погонов, второй — молодой рослый парень в черном пальто и серой кепке.

— Товарищи! Больше организованности! Не поддавайтесь на провокации! — выкрикнул солдат.

— Они нас хотят попугать… Но мы не из пугливых! — задорно добавил парень.

— Не запугают! Мы проучим этого Пьерло! — зашумела колонна.

Солдат и парень, обгоняя колонну, пошли вперед.

— Не поддавайтесь на провокации! Больше выдержки, товарищи! — доносился грубоватый, резкий голос солдата.

Скоро колонна остановилась. Впереди, за крутым изгибом улицы, что-то случилось: оттуда доносились крики. Колонна заволновалась, зашумела громче. Но через несколько минут плакаты, пестревшие над толпой, дрогнули и, покачиваясь, медленно поплыли вперед — колонна тронулась.

Возле Трефилова опять появился парень в черном пальто. Обращаясь к кому-то в колонне, он крикнул:

— Они не пускают нас на площадь. Колонны пойдут соседними улицами… Они не посмеют стрелять!

Скоро колонна снова остановилась. Впереди раздались крики, гулко ударили выстрелы. Ударили — и затихли. Колонна закипела, улица наполнилась грозным гулом. Сзади напирали новые толпы, началась давка.

— Товарищи, спокойно! — слышался чей-то властный, громкий голос. — Товарищи, не поддавайтесь на провокации!

Трефилов, позабыв об осторожности, пошел тротуаром вперед. Сердце его билось тревожно. Он знал, что там, на площади, английские танки. «Неужели они станут стрелять в безоружных людей, в мирных демонстрантов? Не может этого быть!» Но охватившее его чувство тревоги все усиливалось, он, работая локтями, все быстрее пробивался вперед — там, впереди, колонна провинции Лимбург, там его друзья…

Где-то в стороне раздалась автоматная очередь — длинная, злая. Гулко, тяжело затакал пулемет. На несколько секунд толпа, заполнявшая улицу, замерла, затихла. Но неожиданно раздался страшный, душераздирающий крик:

— Убивают! Наших детей… Что же мы стоим… Убивают!

Кричала пожилая женщина. Она зажала в поднятой руке черный платок, седые волосы ее были растрепаны.

Толпа, будто разбуженная этим страшным криком, хлынула вперед, загудела.

Кто-то кричал:

— Идите влево, идите влево! Товарищи, спокойствие! Товарищи… — Голос потонул в гневном гуле, но толпа все-таки свернула, хлынула в узкую, искривленную улицу. Однако она тотчас же остановилась: навстречу, заняв всю улицу, плотной цепью шли солдаты. За ними двигался тяжелый танк «Черчилль». На крыше большого красного дома Трефилов увидел станковый пулемет, нацеленный на толпу.

Впереди, ближе к площади, началась стычка. Солдаты, угрожающе размахивая автоматами, теснили демонстрантов. Но сзади напирали, толпа отходила медленно, то тут, то там снова прорывалась вперед. Солдаты, за которыми шли танки, стали стрелять вверх, в воздух, а потом послышались глухие удары. Находившиеся в колонне бойцы партизанских отрядов не выдержали и пустили в ход кулаки. Ярость все больше овладевала и толпой и солдатами. Снова загремели выстрелы. Но теперь солдаты уже стреляли не вверх, а в толпу…

Когда Трефилов подошел к площади, колонна демонстрантов уже отхлынула. Посреди площади лежали убитые. Полицейские торопливо хватали трупы, прятали в закрытую машину. Трефилов остановился, постоял минуту в каком-то оцепенении и быстрым шагом, не разбирая дороги, пошел прочь. Вдруг до него донесся стон. Оглянувшись, он увидел юношу, лежавшего в стороне, на тротуаре. Юноша уткнулся рыжекудрой головой в кирпичную стену дома, широко раскинув руки. Белый пушистый свитер на его груди был залит кровью, кровь густеющей струйкой бежала по холодному пыльному асфальту… Трефилов бросился к юноше, но его опередил жандарм, крикнул, грубо толкнув:

— Уходи! Прочь!

Трефилов стиснул кулаки, глаза его потемнели, налились кровью, но усилием воли он сдержал себя. Повернувшись, пошел дальше.

Где-то недалеко, на соседней улице, гремели английские танки, раздавались выстрелы. Но Трефилов уже ничего не слышал — перед глазами его был белый свитер, напитанный кровью, запрокинутая рыжекудрая голова…

Ни в этот, ни на следующий день Трефилов не выехал в Мазайк. Охваченный тяжелым раздумьем, сидел один в квартире Шукшина, мерил большими шагами комнату и беспрерывно курил. У него было такое состояние, словно это в него стреляли солдаты, на него шли английские танки. Он хорошо понимал, что испытывают сейчас его бельгийские друзья, с такой самоотверженностью боровшиеся с врагом, как им теперь тяжело. Именно поэтому он и не поехал в Мазайк.

Перед отъездом в бригаду, во Францию, Трефилов вместе с Шукшиным отправился в штаб бельгийской партизанской армии: нужно было получить для партизан бригады документы, удостоверяющие их «участие в борьбе против фашистов на территории Бельгии.

Они отправились пешком — хотелось пройтись, поговорить: эти два дня они почти не виделись, Шукшин выезжал по делам военной миссии то в один город, то в другой.