Нищий. В домах бедняков тебе могут подать, а могут и не подать, да зато никто над тобой не издевается.

Эвмон Фракийский дочитал пьесу Филона Младшего и посочувствовал этой самой принцессе донье Инес. Потом он снял протез и осмотрел свою детскую ногу: она теперь доросла почти до своих обычных размеров. Фракиец посетовал, что не знал раньше о любовной жажде госпожи графини. Если когда-нибудь ему захочется навестить ее, он явится во всеоружии — чтение произведений Филона оказалось весьма полезным. После визита — коли таковой состоится — можно будет послать письменный отчет драматургу: пусть добавит еще одну картину к своей пьесе. Правда, Эвмон слегка побаивался встречи с красавицей. Он себя считал человеком чувствительным, а донья Инес могла оказаться речной сиреной и задержать его у своей переправы навсегда.

Эвмон подозвал громким голосом своих адъютантов и приказал собираться в далекий путь в родные края. Садясь на своего буланого коня, он обернулся, чтобы взглянуть на темный замок доньи Инес. Кто бы мог подумать, что эти мрачные стены, заросшие плющом, служат клеткой для белокурой газели, увенчанной розами.

Агамемнон. О возвращении великого Агамемнона известно немного. Благородный монарх, состарившийся в битвах в далеких краях, говорил своим солдатам, что для него настало время оставить поля сражений. Он скучал по родному городу, по его залитым солнцем стенам и хотел провести остаток дней своих, прогуливаясь по полям со своей возлюбленной Клитемнестрой и принимая иностранных послов ежедневно, кроме вторника — в этот день он бы обучал своего сына Ореста искусству политики. О дочерях он обыкновенно не упоминал и рассчитывал поскорее выдать их замуж за состоятельных идальго. Когда он ступил на землю Арголиды после столь долгого отсутствия, то сразу различил в воздухе свежий аромат, который не раз доносился до него во время сна. Тогда запах будил его, словно ветерок, ворвавшись в прореху на стене кожаного шатра, задевал царя по лбу своим крылом. Сейчас ему припомнилось, что это случалось, когда он видел во сне лето в родной стране, о которой в их стан не долетали другие вести, кроме легкого дуновения ветра, напоенного знакомыми ароматами. Как только корабли встали на якорь у берега, Агамемнон решил потихоньку ехать в свой город.

— Будем считать, что весь путь займет у нас пять дней, — сказал он своему коню Эолу. — Мы поедем одни, оторвавшись на целую милю от свиты. Давай отправимся в дорогу завтра, на рассвете.

Конь согласился, рассчитывая за ночь, проведенную на суше, избавиться от морской болезни, мучившей его на протяжении всего путешествия, когда он стоял, привязанный к мачте корабля своего господина. Взглянув на животное, лоцман вспомнил «Одиссею» и сравнил его с Улиссом, пожелавшим услышать печальное и чарующее пение сирен. Эол был первым в семье конем, которому довелось ступить на борт корабля, чем чрезвычайно гордился, сокрушаясь лишь о том, что не мог отправить родственникам весть о своем замечательном путешествии. Он устроился на ночлег под большим дубом; осенняя ночь дышала покоем, под его брюхом тихонько шуршала палая листва на траве. Иногда Эол поднимал голову и видел, как Агамемнон сидит на перевернутом кожаном щите, положа шлем на колени, смотрит на месяц, выплывающий из-за мягких холмов, и длинные седые волосы царя развеваются по ветру. Хозяину уже перевалило за пятьдесят, и его лицо избороздили глубокие морщины. Коню припомнился тот день, когда он, необъезженный жеребенок, предстал перед Агамемноном. Тот подошел, посмотрел ласково, словно они давным-давно знали друг друга, и тут же вскочил ему на спину, не думая о седле. Эол не отважился встать на дыбы, что обычно проделывал, стоило кому-нибудь попытаться сесть на него, а подчинился сильной руке — сперва пришлось скакать по полю мелкой рысью, а потом веселым галопом: тут-то ему пришлось узнать жесткие колени царя. Спешившись, Агамемнон похлопал его по шее и груди, посмотрел зубы и потрепал кулаком по морде — с тех пор они подружились. Смысл разговоров хозяина с другими ахейцами не доходил до коня, но, оставаясь со своим повелителем наедине, Эол понимал каждое царское слово, обращенное к нему. Когда же перед битвой или охотой на зайца царь замирал возле него, словно завороженный, положа руку на седло, он мог читать даже самые тайные мысли своего повелителя. По мнению коня, у Агамемнона никогда не возникало сомнений относительно верности Клитемнестры, в основном потому, что в семейной жизни с ним она оказалась существом податливым, а в постели — горячей. Таким образом, если противоречащих этому сведений не обнаружится, можно считать, что монарх не подозревал о страшной западне. Во время последнего путешествия царь выдавал себя за знатного византийца, путешествующего в поисках самцов фазанов, дабы улучшить породу птиц в своих лесах на востоке; ему нравилось оставаться неузнанным на постоялых дворах. Когда Агамемнон вновь вступил на родную землю, его охватило ужасное волнение — а надо заметить, волноваться по такому поводу в те времена было не принято даже среди самых чувствительных греков — и в голове его перепутались картины детства, юности и зрелости. Он вспоминал себя мальчишкой, и тут же в памяти его всплывали более поздние события, царь смеялся и объяснял Эолу, что переживает все сразу, словно воскресают перед его взором собственные портреты разных лет.

— И все это для меня — чудесные цветы пóля моих воспоминаний, Эол, — сказал царь.

Когда они подъехали к городу, вечерело и накрапывал мелкий, теплый дождик. Агамемнон спешился и обнажил голову: множество раз ему представлялось возвращение, и всякий раз он мечтал вернуться в свой дом спокойно, без залпов салюта и фанфар, словно отсутствовал не больше часа, оставить доспехи на лестничной площадке возле козел для пик и войти тихо в тот покой, где инфанты вышивали гвоздики на белых льняных полотенцах, Клитемнестра дремала, почесывая за ушком кота и прислушиваясь к звучащей вдали музыке, а Орест изучал по карте путь морем на запад. Царь пошел к городу, неся в правой руке свою черную шляпу, и не заметил, что большое алое перо, приколотое к ее полям золотой пряжкой, волочилось по земле, разметая сухие березовые листья. Эол вздрогнул от страшного предчувствия: в вечерних сумерках ему почудилось, будто из руки хозяина, в которой тот обычно носил меч, хлещет кровь. Агамемнон свистнул, созывая своих любимых собак — живы ли они до сих пор? — но звук растаял в вечерней тиши без ответа. Эол заржал, ожидая услышать, как отзовется какой-нибудь сторожевой пес; ему показалось, что его господину будет приятно, даже если откликнется чужая собака. Дойдя до ворот дворца, царь открыл калитку ключом, висевшим у него на шее на железной цепочке, и, пошарив в нише стены, вытащил огниво, кремень и несколько лучинок, сочившихся смолой, которые вспыхнули сразу. Потом он поджег ими большие факелы, укрепленные в металлических кольцах. Тени царя выросли и заполнили собой все пространство, головой они доставали до самых сводов. Эол просунул голову в калитку, не желая терять этих великих минут из жизни хозяина, но стараясь одновременно не помешать ему своим присутствием: кто знает, быть может, он вспоминает сейчас другие возвращения домой, на другом коне, нежно любимом им когда-то, а ныне покойном. Агамемнон снял кольчугу, повесил меч на козлы и сел на ступеньки. Ему хотелось разуться у родного порога, словно исполняя обряд очищения, оставить на сандалиях пыль других земель и других дорог. Но, когда он развязывал шнурки, какая-то молния подобно мечу — или какой-то меч подобно молнии — поразила его. До ноздрей Эола долетел запах пота, источаемый тенью, которая мелькнула за мечом; конь испугался, бросился прочь в ночную тьму и ничего больше не видел. Он исчез навсегда, и греки, большие любители легенд, говорят, что Эол превратился в блуждающий ветер. Агамемнон умер. Смертельно раненный, он встал, а затем снова упал, и его голова семь раз стукнулась о каменные ступени, ибо семь раз, пока жизнь покидала его, царь пытался приподняться и увидеть, кто мог нанести ему, пришедшему через столько лет к родному порогу, страшный удар в его собственном доме. Факелы наклонились к нему, а меч сорвался с козел, где висел на широком поясе, и упал на царя, упал ему на грудь. Поднялся ветер. Какие-то собаки залаяли, когда Агамемнон уже не мог их слышать.