Ифигения (останавливаясь). Кто зовет меня? Что за голос доходит до моего слуха? Крылья слов чуть касаются моих ушей, но их смысл мне неясен. (Делает два шага вперед и опускается на колени.) Я — лишь хрупкая девушка, и мне едва ли под силу донести кувшин, наполненный кровью, до могилы отца, чтобы оросить ею надгробные плиты! (Поднимается с колен, делает еще два шага и садится на краешек стула.) Лампа погасла — не оттого ли, что грядет свет еще более яркий? Предначертано ли мне встретить его и укрыть в своей спальне? А если то не брат мой? В великих трагедиях часто бывают ошибки! О, лучше бы мне, бедной горлинке, у ручья в тени маков познать любовь! О, кто сорвет цветок моей девственности! О, если б я могла бежать туда, где никогда никто не слышал ударов мечей о щиты! (Поднимается, колеблется одно мгновение, но в конце концов решается: высоко подняв голову и прижав к груди корону, Ифигения приближается к окну.)

Филон подошел к окну с Эдиповой короной в руках. Его взгляд устремлен на царскую дорогу-туда, куда глядела бы Ифигения, хотя ничего подобного из его дома видно не было. Окно выходило не на поля, а на узенькую улочку, где между камнями мостовой тут и там пробивалась заячья капустка. Это улица Вышивок — здесь много лавок и мастерских, и сейчас возле двери одной из них стоит высокий мужчина в красной накидке с черной подкладкой. Человек выбирает платок с тонким узором, смотрит на свет, чтобы лучше разглядеть рисунок. Филон не знает его — пожалуй, он нездешний. Драматурга поражает спокойное изящество жестов незнакомца. Вот сейчас виден его благородный профиль, остроконечная бородка. Человек поворачивается, чтобы отдать купленный платок слуге, который следует за ним, и вдруг на пальце его вспыхивает в ласковых лучах солнца драгоценный камень. В голове Филона моментально рождается идея — как все писатели, он обладает даром на лету схватывать детали, которые могут пригодиться для построения сюжета. В своем воображении драматург уже представляет этот камень на месте утраченного фиванского рубина. Таким образом Ифигения получит первую ниточку в сцене узнавания: в короне Эгиста, раньше принадлежавшей Агамемнону, не хватает камня, и вот брат-отмститель, принц, что является под покровом тайны, запыленный и умирающий от жажды, приносит его в своем кольце. Издалека, из-за холмов, будут виднеться слепящие отсветы молний. По-прежнему держа корону Эдипа в руках, Филон наклоняется и выглядывает в окно, чтобы разглядеть получше, как незнакомец в сопровождении слуги шагает вверх по улице к площади.

«Не знаю, когда я смогу закончить второй акт, — говорит себе Филон, — но эту тяжелую поступь Ореста я не забуду…»

— Нанести безупречный двойной удар можно, лишь умея мысленно проводить параллельные линии, — пояснял фехтовальщик, рассекая воздух рапирой. — Обычно во время дуэли, по крайней мере в нашем городе, дерутся до первой крови. Один укол — какая ерунда! Но если надо прикончить кого-то или ты на войне — тут только двойной удар поможет внезапно повторить атаку и добиться цели: первым ударом ранишь врага, быстро вытаскиваешь шпагу, он сгибается, и тогда надо, отойдя чуть вправо, поразить его снова. Главное — второе движение должно быть параллельно первому; если тебе это удалось, ты попадаешь прямо в сердце. В моем доме геометрия прежде всего: треугольники, тангенсы, прямые углы — именно так надо ставить ноги, — ну, и конечно, параллельные линии в воздухе, повторяю вам: мой излюбленный прием — двойной удар.

Фехтовальщик был человеком не слишком высокого роста и носил башмаки на каблуках. Нос его отличался необычайной подвижностью, и ему очень льстило, если посетители обращали внимание на эту особенность его физиономии. Тогда он принимался объяснять, что именно обоняние — основа интуиции и что его нос всегда следил за мельканием шпаги куда лучше, чем глаза, а потому приобрел столь удивительную способность двигаться и даже вращаться.

— В большинстве случаев, — заканчивал маэстро свои объяснения, — я узнаю, где промежуток между ребрами и удалось ли мне попасть в цель, по тому, как подергивается мой нос.

Тут фехтовальщик нежно поглаживал сей важный придаток своего лица: тонкий, белый, словно из мрамора, с широкими ноздрями и острым кончиком.

Прочитав однажды «Трех мушкетеров», он стал носить прическу а-ля Арамис, только волосы у него были светлее. Наш забияка казался очень худым и нервным, а трагический взгляд выдавал в нем человека, всегда готового врачевать свою честь, если кто ее ранит, но лишь одним-единственным доступным ему средством — стальным клинком. Со шпагой фехтовальщик не расставался, и когда в дом заходили чужестранцы, он встречал их, одетый в черное, под собственным портретом, написанным маслом, где был изображен в той позиции, с которой начинал урок: правая нога чуть согнута, обнаженная шпага поднята вверх в знак приветствия. Звали героя Кирино, и ему принадлежал единственный в городе фехтовальный зал. Молодежь в последние годы потеряла всякий интерес к его искусству и с большим удовольствием стреляла в тире из луков и ружей.

Дону Леону хотелось посмотреть развалины старого моста, он объяснил Тадео, что видел однажды гравюру, изображавшую это место: на ограде первого пролета сидит человек с гитарой и перебирает струны. Но вечер выдался дождливым, и задуманную прогулку пришлось отложить. И вот тогда нищий посоветовал чужестранцу заглянуть в зал Кирино. По правде говоря, Тадео не терпелось узнать, хорошо ли его друг в синем камзоле владеет шпагой, ведь по городу ходили слухи, что удар Ореста, когда тот явится для отмщения, будет неотразим и могуч.

— Я не столь искусно владею шпагой, как ты, — сказал дон Леон Кирино, — у меня все просто, по-военному; мне удалось освоить лишь чуть побольше, чем «защита-выпад, а потом — наоборот». Надо тебе сказать, в моей стране никто не видел учебной рапиры, никаких дуэлей из-за вопросов чести нет, а геометрия — это искусство землемеров, которым поручается размежевывать поля после наводнений. Моя наука состоит в том, — добавил чужестранец, — что я беру широкий обоюдоострый меч и раскручиваю его в воздухе, а сам смотрю на шею врага и в какой-то миг наношу удар с пол-оборота, да не колю, а рублю, как палач своим топором.

Кирино захотелось посмотреть, насколько ловко его гость владеет оружием; он поставил посреди зала манекен из набора — фехтовальщику была пожалована королем монополия на их изготовление — и протянул дону Леону большой двуручный меч с желобком миланской работы. Гость взял его, примерился и встал прямо перед огромной куклой. Он то ловко делал выпад, словно нападая, то, напротив, отступал, защищаясь, то поднимал с изяществом танцовщика левую руку и кружил возле манекена, быстрый как молния и уверенный в себе. Сеньор Кирино, держа куклу за талию, перемещал ее по комнате, все время оказываясь вне пределов досягаемости нападавшего. Но вот, когда он в очередной раз передвигал манекен, пытаясь зайти со спины человеку в синем камзоле, тот одним движением корпуса оказался в нужной позиции и обрушил страшный удар справа налево на шею своего противника из папье-маше. Голова с ярко-красными щеками безжизненно упала на грудь куклы, покачалась несколько мгновений, потом оторвалась совсем и покатилась на пол. Тадео захлопал в ладоши, а Кирино похвалил удар:

— Magister meus![17] Превосходно! И это при том, что меч-то — зазубренный!

Воодушевившись, Кирино встал одной ногой на огромную голову — поза для низкорослого маэстро оказалась весьма неудобной, однако он вытащил шпагу из ножен и оперся на нее, ожидая восторга зрителей, словно был победителем Голиафа и весь ликующий народ Израиля собрался приветствовать своего избавителя.

Кирино велел согреть воды для купания своему слуге-финну, который считался знатоком различных гигиенических процедур, а сам тем временем предложил гостям сладкого вина и, хотя в зале стояло предостаточно стульев, уселся на голову манекена.