Предрассветная дымка медленно таяла над площадью. За красными черепичными крышами уже виднелась высокая башня крепости, а ласточки покидали свои гнезда и бросались вниз, расправляя крылья для первого утреннего полета. Какая-то женщина распахнула окно в доме напротив дворца, выглянула на улицу и кинула на землю засохший букетик цветов. Крестьянин с киркой на плече трусил через площадь на гнедом ослике; он ехал без седла, свесив ноги на одну сторону и направлялся к Голубиным воротам. Эти ворота, украшенные изразцами на португальский манер, были самыми маленькими в городе и скорее напоминали калитку; в отличие от всех остальных они никем не охранялись и всегда оставались незапертыми. Неподалеку от ворот, на углу крытой галереи под арками, расставляли свои корзины, полные связок лука, четыре крестьянки: худая сморщенная старуха с красным платком на голове и три девушки. Их распущенные по плечам волосы спускались до самого пояса: незамужние крестьянки в тех краях не заплетали кос. Молодые торговки весело болтали и смеялись, пристраивая свои корзины и раскладывая товар: золотистые луковицы, красноватые луковицы, лиловые луковицы.

— Ни свет ни заря поднялись! — воскликнул, обращаясь к женщинам, крестьянин, проезжавший на гнедом осле.

— Так ведь сегодня праздник, и все будут подносить лук Святым Косме и Дамиану,[1] — напомнила старуха, повязывая белый фартук.

— Да помогут нам Святые братья! А у меня совсем из головы вон! — Он придержал осла и вернулся, чтобы заглянуть в корзины. — Вот только полью огород и сам отнесу целую связку.

— Сладкий сицилийский лук. Отличный товар, да и у меня урожай неплохой: такие продолговатые луковицы, как раз для салата роженицы.

— Ну, келарю в монастыре Святых братьев рожать вряд ли придется.

— Так разве я ему подношу лук, хотя, скорее всего, он потом его продаст, а деньги проест или пропьет; нет, я поднесу мои луковицы Святым братьям, что вышли из одного чрева: первым — головкой вперед, появился Косма, а правой ручкой он тянул за ногу Дамиана, который немного поотстал. В нашей церкви есть такая фреска: родились они оба в рубашечках, а на них имена младенцев вышиты. Мать их была женщиной утонченной, всегда ходила в соломенной шляпке, украшенной розами. Когда я был маленьким, то рос как все остальные дети: и туловище, и голова увеличивались потихоньку, а вот уши никак не шли в рост — так и оставались крошечными, не больше черешни. Вот поэтому длинные слова, те, что знатоки грамматики, изучавшие мой случай, называли трехсложными или многосложными, в них и не помещались, а проходили лишь коротенькие, или односложные: «да», «нет», «дом», «кот», или еще свист. Так мои тетки, у которых была своя пекарня, отвезли меня на поклонение Святым Косме и Дамиану, да к тому же сделали для них из самого воздушного теста булочки в виде ушей; и что же — спустя совсем немного времени после нашего паломничества мои уши стали быстро расти, и теперь они у меня не хуже, чем у людей.

Он снял берет, чтобы все смогли полюбоваться в свое удовольствие.

— Немного длинноваты! — отметила самая молоденькая девушка, улыбчивая и светлоголовая.

— И мне про это рассказывали, — припомнила старуха. — Да только я не знала, что речь о тебе.

— Тогда все только о моем чуде и говорили, — заключил крестьянин и ударил осла по крупу своим беретом, погоняя животное.

За Голубиными воротами среди бесплодных красноватых холмов виднелись сады и огороды. По серебристым кронам высоких тополей можно было догадаться, где течет река. Голубятня стояла прямо у ворот: круглое сооружение под четырехскатной кровлей. Под самым навесом — два ряда отверстий для диких голубей. В день Вознесения Господня голубятню исправно белили; и, подкрасив слегка охрой дверь, художник подновлял надпись на притолоке: «Королевские дикие голуби». Дорога, ведущая из долины к городу, у самой голубятни разделялась на две тропинки, которые вновь соединялись в тени смоковницы, что росла надо рвом неподалеку от ворот.

На каменной скамье рядом с голубятней сидел человек. Вдруг он поднялся, опираясь на тяжелую трость, словно внезапно очнувшись от дремоты, и сделал несколько шагов, чтобы разглядеть получше, как городская стена спускается вниз к бастионам, огибая мельницу и желоба для воды подле канала. То тут, то там между темных прямоугольных плит цвела валериана, кое-где плющ обвил каменные зубцы. Зимние дожди подточили известь, и в конце концов одна из плит обвалилась. Внизу, у самых бастионов, между зубцами стены были натянуты веревки и сушилось белье. Через пролом виднелся уголок сада, окружавшего Дворцовые Мастерские. Неспешными шагами незнакомец направился ко рву и, не доходя до деревянного мостика, поддал ногой камешек, который упал в зеленоватую воду, туда, где покачивались на поверхности белые бутоны водяных лилий. Возле торговок луком он остановился.

Человек с тростью был так высок, что чуть-чуть не задел своей кудрявой головой масляный фонарь, висевший под сводами ворот. Его черные глаза смотрели на мир внимательно и дружелюбно. Когда он указал палкой на одну из корзин с луком, на его безымянном пальце сверкнул перстень с огромным фиолетовым камнем.

— Двенадцать новых реалов, Ваша милость! — сказала старуха. — Ни один принц, разбитый параличом, не подносил еще таких роскошных луковиц Святым Косме и Дамиану!

Обладателю перстня и трости было лет тридцать. Несмотря на темно-каштановый цвет волос, его ровно подстриженная борода, смягчавшая острый подбородок, отливала чернотой. Хотя глаза смотрели ласково, тонкие губы, казалось, не знали улыбки. Он поднял левую руку и задумчиво погладил себя по шее. Девушки разглядывали незнакомца: синий камзол расстегнут, тонкая белая рубашка оторочена кружевами.

— Двенадцать реалов — почти что даром! — сказала одна из них, приподняв связку лука.

— Святые все видят и помнят, кто сколько заплатил за свое подношение, — уверенно заявила старуха.

Потихоньку под сводами колоннады на площади возник Маленький рынок: подошли другие женщины со своими корзинами лука и белыми глиняными кувшинчиками меда. Не ответив ни слова зазывавшим его женщинам, человек в синем камзоле прошел мимо торговок и покупателей и направился к фонтану. Он положил трость наземь, опустил руки в каменную чашу с водой, а затем поднес руки к лицу. Потом человек повторил это движение три или четыре раза, на несколько секунд прижимая влажные прохладные ладони к своим загорелым щекам. Какой-то оборванец, улыбаясь, направился к нему, протягивая перед собой клетку, прутья которой были выкрашены в зеленый и красный цвет. Внутри порхал дрозд. Из беззубого рта нищего вылетали только свист и шипение, обретавшие лишь некое подобие слов.

— А вот кому чудо-птица! Смотрите все, кто хочет угодить своими подношениями Святым Косме и Дамиану! Каких только напевов он не знает: и светские, и церковные! Раз уж не осталось в нашем городе музыкантов, так давайте ублажим братьев-целителей искусством моего певца. Пойдем в кабачок, сам увидишь.

Человек в лохмотьях высунул свой толстый язык и провел им по губам, а потом сплюнул волосок, попавший ему в рот из неопрятной, растрепанной бороды, в которой пробивалась седина. Затем, держа клетку обеими руками и покачивая ее, нищий снова улыбнулся и протянул птицу чужестранцу.

— Ты ведь чужестранец, верно? — спросил он, вмиг посерьезнев, и устремил испытующий взор своих маленьких живых глазок прямо в черные большие глаза человека в синем камзоле с бамбуковой тростью, украшенной золотым набалдашником, и с перстнем, сверкавшим лиловым камнем. Затем эти острые глазки, блестевшие из-под густых и лохматых бровей, словно пальцы слепца, который тщательно изучает что-то новое, не спеша исследовали лицо чужестранца, или кто бы он там ни был, заметили на пряжке изображение змеи, душившей оленя, задержались на изящных руках и на рукоятке трости. Потом они остановились на сапогах, покрытых зеленоватой глиной дорог, что вели в город из-за холмов. Высыхая, эта глина становилась совсем зеленой.