Эвмона заинтересовало название холмов, и интендант, который, сведя дружбу с Рахелом, теперь не отдалялся от компании и казался более разговорчивым, поведал ему такую историю. Один прокаженный, услышав страшный диагноз от местного врача, покинул свой дом и отправился бродить по дорогам, прося подаяния и звеня колокольчиком, чтобы прохожие сторонились его. Он оставил красивую молодую жену, и она поклялась хранить верность и обещала каждую пятницу оставлять ему у источника возле дороги — тут рассказчик показал своим спутникам это место — постный обед. По пятницам люди обычно отдают нищим мясо, оставшееся от обеда в четверг, боясь, что оно испортится до субботы, а прокаженный, мечтавший излечиться, считал воздержание непременным условием чуда, о котором он молил святых. Но вот однажды бедняга не нашел на условленном месте трески и печеных яблок и стал думать, не заболела ли жена и как ему теперь быть. Пока он размышлял, прибежал их дворовый пес, очень любивший своего хозяина, неся в зубах ботинок; по желтому цвету кожи прокаженный узнал башмак врача, который, объявив его больным, изгнал из деревни. Несчастный, считая, что болезнь и бесчестье — чересчур тяжелая ноша для одного человека, повесился на единственном дереве, которое растет здесь, — вон на той сосне.
— Повешенного снимали шестами, так как все боялись заразиться, — продолжил интендант, — к поясу у него был привязан за шнурки башмак врача. Поблизости оказался другой прокаженный, он осмотрел покойника и во всеуслышание заявил, что тот здоров. Вдове пришлось отсюда уехать, а врач никогда больше не осмеливался ставить такой диагноз мужьям молодых женщин, даже если был в нем уверен.
Цари распрощались, и, глядя, как Эгист заставляет старого Сольферино идти мелкой рысью, Эвмон решил попросить Рахела прислать нового коня, чтобы подарить другу на прощание. Никогда еще с далеких дней юности Эгисту не приходилось скакать на воле, подставив лицо солнцу. Птицы свистели в зарослях ольхи, вороны кружились над пашней, прямо над его головой описывал плавные круги ястреб, высматривая крольчонка. Что люди называют жизнью? Неожиданно сердце старого царя забилось быстрее, словно помолодев. Он даже отважился промурлыкать начало романса о рыцаре; держа наперевес копье, украшенное флажком, герой спешил на выручку прекрасной пленнице. Увидев на опушке леса молодой ясень, Эгист спешился, вытащил нож, срезал прямую ветку, счистил кору, сострогал сучки и привязал шнурком от камзола на тонкий конец свой кинжал и зеленый платок, в который сморкался во время приемов. Обзаведясь таким образом копьем с флажком, Эгист поехал рысью по полянам: иногда он загораживался от солнца ладонью и всматривался в даль — нет ли врага, или задерживался в раздумье на распутьях, как герои рыцарских романов, изображенные на гравюрах. Даже буланый Сольферино, заразившись воодушевлением хозяина, скакал, высоко подбрасывая передние ноги, как делал в манеже в лучшие времена. Царь время от времени склонял голову, приветствуя воображаемых встречных путников, представляя себе героев византийских романов, которые когда-то читал им в дворцовой зале Солотетес. Когда Эгист выехал из зарослей серебристых тополей возле грота, мимо пробежала молодая косуля, вспугнув диких голубей, пивших воду из ключа. Вдруг животное приостановилось и нежно поглядело на царя. А может, это прибежала сюда из Арденнского леса, спасаясь от охотников, заколдованная принцесса?
— Беги, я царь и разрешаю тебе пройти мои владения! — закричал ей Эгист.
Но косуля не слышала его слов и стремительно исчезла, словно вспорхнув над папоротниками. Лес кончался, вдали уже виднелись две мельницы и узкий мостик у запруды. Вместе с лесом заканчивался и этот час свободы и счастья. Эгист побоялся, что его увидят люди: со своим жалким копьем он был похож на бедного мальчишку, который соорудил себе игрушечную удочку. Поэтому царь отвязал кинжал и платок, убрал их подальше и выбросил ветку ясеня в канаву; в тот же миг он почувствовал, как вместе с веткой, брошенной им на землю, исчезает под слоем пыли последний счастливый день его жизни. По щекам Эгиста скатились две крупные слезы.
Царь переехал через реку по мостику рядом с мельницами и ровно в двенадцать оказался у постоялого двора Мантинео, где его ожидал Эвмон со свитой. Путешественники сидели в беседке, увитой лозами винограда, с которых уже собрали спелые грозди, пробовали вина и разговаривали о донье Инес, графине, владевшей здешними полями и башней — она виднелась вдали на холме, темный и величественный страж этих пустошей. Потом речь зашла о войне в соседних герцогствах: портные да садовники там взбунтовались и хотели сами выбрать себе правителей. Рахел говорил, не останавливаясь, о любовных фантазиях доньи Инес: однажды ночью в ноябре он приехал сюда и, спасаясь от ветра и дождя, накинул на голову кожаный плащ, а сеньора приняла его сначала за немецкого гонца и потребовала вестей от возлюбленного, который жил, по ее словам, в этой стране, а потом и за самого возлюбленного, думая, что тот покрасил волосы в черный цвет, переоделся в лохмотья и явился убедиться в верности своей дамы. Узнав наконец сирийца Рахела, донья Инес очень разочаровалась, не пустила его на порог и отправила спать в сад под навес.
— Я никуда не уеду, прежде чем не повидаю сию влюбчивую особу, — сказал Эвмон, прогуливаясь с Эгистом, пока белокурая дочка Мантинео накрывала на стол. — Попрошу у нее свидания под тем предлогом, что мы — родственные души. А сколько ей лет?
— Тридцать пять или побольше, но она чудесно сохранилась, и на вид ей можно дать пятнадцать. Когда она появляется на верхней площадке лестницы, можно подумать, что ожила деревянная фигура Марии Магдалины, стоящая у алтаря. По-моему, — уверенно произнес Эгист, — любовный бред начался у доньи Инес в тот день, когда она вообразила, что Орест, убив меня, скроется в ее башне, а она должна ждать его у ворот своих владений, держа в одной руке канделябр с зажженными свечами, а в другой — бокал с вином. С тех пор графиня видит в каждом незнакомом путнике своего любовника и готова отдаться, правда, на словах, а не на деле, каждому юноше, явившемуся издалека и благоухающему анисом. По словам ее экономки, по имени Модеста, донья Инес никогда не называет имени Ореста, но все незнакомцы, появляющиеся в замке, которым она тут же объясняется в любви с первого взгляда, для нее не более чем знамения того, что он придет. Поэтому в моей голове — а мне всегда приходится быть настороже — возник план такой военной хитрости: я мог бы принести ей в дар музыкальную шкатулку и, воспользовавшись одним из ее припадков, когда она дрожит, словно колос ржи под ветром, и рвет своими острыми зубками в клочки шелковые платки, попытаться отнести ее в постель на полчасика и вкусить прелестей красавицы раньше, чем это сделает мой пасынок-мститель.
— Она девственница? — полюбопытствовал фракиец.
— Готов поклясться! — заверил Эгист. — И более того, я уверен — хотя это всего лишь плод моих умозаключений, а не сведения, добытые шпионами, — Орест тоже непорочен.
Царь — герой трагедии — встал на цыпочки, чтобы достать маленькую кисточку винограда, забытую на лозах сборщиками, и фракиец поглядел на него с жалостью. Эгист уже состарился и сгорбился, ему было под восемьдесят. Рука его дрожала, поднимая бокал, он не знал ни минуты покоя и иногда вскакивал, озирался и пересаживался на другое место, стараясь всегда оказаться напротив двери. Эвмон порадовался тому, что уговорил друга побродить по лугам и по берегу.
На постоялом дворе из-за непрерывного ежевечернего потока беженцев есть было почти нечего, а цены кусались, поэтому путешественники ограничились отварной форелью со сладкой тыквой и спелыми винными ягодами, по зеленовато-розовой кожице которых сочился сладкий сок. Сириец Рахел пожаловался хозяину, беглому греку Мантинео, чье имя носил постоялый двор, бородатому, вечно потному толстяку, на плохое вино, и тот стал убеждать гостей в том, что вину шум сражений страшно вредит. Как известно, оно скисает, мутнеет и в конце концов становится не лучше воды из болота.
