В поезде он немного робел и ехал в тамбуре, поглядывая на разодетых господ через красивое стекло с рисунком. А когда кто-нибудь поднимал голову и встречался с ним взглядом, то прятался за стенку.

Подошел кондуктор, мужчина степенный и в форме. Он посматривал на Трофима с высоты своей должности, но, видно, охота поговорить взяла верх, да и совесть заедала: все же денег с Трофима спросил он больше, чем положено.

— Чего в Питер-то? — спросил он, прикрыв дверь.

Трофиму было неловко рядом с этим человеком в форменной фуражке.

— Так ведь не бывал ешо, — неуверенно соврал он, опустив глаза, достал табаку и протянул кондуктору.

— Ну-ну, — многозначительно сказал тот, взял щепотку и по примеру Трофима принялся крутить цигарку.

— Мужики говорят, война с японцем будет? — зачем-то спросил Трофим, прикуривая от диковинных спичек.

— Так уж идет, — вдруг сказал кондуктор и деловито затянулся.

— Да ну? — удивился Трофим.

— Уж скоро неделя, как бьем японца, «да ну»… — передразнил Трофима кондуктор и закашлялся, отгоняя дым. — Крепок!

И тут тень пробежала по лицу Трофима. Видно, вспомнилось, как сушили с братом отцовский самосад, а может, и жена Татьяна, старательно вышивающая Трофиму кисет в поместительной избе отца, вспомнилась. И то ли от нахлынувших воспоминаний, то ли от доверительного уважения к этому чужому человеку в форме, который так запросто курит с ним крепкий табак, Трофим вдруг сказал:

— А я брата зарубил.

— Вот те и раз, — удивился кондуктор. — А чего?

— Он с бабой моей, — угрюмо сказал Трофим и ушел в себя.

— Бывает, — сказал кондуктор сочувственно, как соболезнуют на похоронах, когда не жалко покойного, и быстро исподлобья глянул на Трофима.

Помолчали. Кондуктор поплевал на цигарку и вышел, предварительно выглянув в вагон через стекло.

Трофим с любопытством смотрел на все медленнее и медленнее проплывавшую мимо платформу с пассажирами. Пробежала вывеска «ПЕТЕРГОФЪ», еще несколько железных столбов, подпиравших крышу, и все остановилось. Трофим открыл дверь и ступил на дощатый перрон. Он был неграмотный и на вывеску внимания не обратил, зато сразу заметил странного человека с усиками в клетчатом пальто и с большим деревянным ящиком на трех ногах. На ящике был глаз, а под ним ручка, которую человек быстро крутил. Трофим никогда не видел такого диковинного человека и сразу подошел.

Человек отчаянно замахал свободной рукой и закричал на Трофима. Трофим не понял, потому как слов таких он не знал. Где-то в душе он догадывался, что человек этот какой-нибудь басурманин — ведь русскому человеку такое пальто мудрено надеть, — но на всякий случай подошел поближе и спросил:

— Ты чего? — и с любопытством заглянул ящику в глаз.

Человек закричал как-то уж больно испуганно, отчаянно взмахнул рукой, пытаясь достать Трофима, потом бросил крутить ручку, выскочил из-за ящика и толкнул его.

— Э-эй, не замай! — угрожающе, но все же удивленно сказал Трофим, уж больно страдательное было у этого басурманина лицо.

Трофим недоуменно проследил, как тот подскочил к своему ящику и снова принялся крутить ручку. Какая-то жалость к этому плюгавому человеку шевельнулась в душе Трофима. Он шагнул вперед и мирно спросил:

— Чего ругаешься? Француз, что ли?

Но тот не понял Трофима и, бросив ящик, опять стал кричать.

Глядя на него, Трофим широкой душой своей понял, что не злоба была в том крике, а боль обиды, нанесенной, быть может, даже им, Трофимом. И хотя сильно хотелось спросить про ящик, он махнул рукой и пошел в вокзал.

Уже темнело, когда Трофим забрел в трактир то ли на Васильевском, то ли у Сытного рынка, что на Петербургской стороне. Там он спросил щей да чаю и подсел к одинокому матросу со штофом водки. Когда Трофим сел, матрос угрюмо посмотрел на него и выпил. Подбежал половой со щами и чаем.

— Изволите водки? — на всякий случай предложил он.

— Давай водки, — с сомнением согласился Трофим. Водку он не пил, разве что на Пасху да на Рождество, по-семейному, когда все собирались у отца. Но здесь как-то неловко было отказать, потом тоска, да и располагало все к тому, чтобы водки выпить.

Он налил полстакана, выпил да принялся за щи.

— Из деревни? — хмуро спросил матрос.

Трофим кивнул:

— С-под Пскова.

— Эка занесло, — равнодушно сказал матрос и выпил.

И тут ударил Трофиму хмель в голову, растопил что-то в груди, и надавило изнутри какое-то большое.

— Слышь-ка, а я ведь брата зарубил, — сказал он и добавил: — Младшого.

— Не поделили чего? — не то чтоб удивился матрос.

— Он с бабой моей, — сказал Трофим. А как сказал, так и вспомнил все. Налил еще полстакана и сразу выпил.

— А не зевай, — невесело сказал матрос и с полным сознанием правоты своей добавил: — Брата-то за что? Бабу бы и зарубил. Баб-то их вона… А младшой брат-то небось один.

— Один, — согласился Трофим, и захотелось ему заплакать. Но не стал он плакать, потому как слабость это. А Трофим был мужик сильный.

Матрос посмотрел на него, на простывший чай и, видно, понял всю глубокую тоску, поселившуюся в душе Трофима.

— А ты к девкам сходи. Полегчает, — посоветовал он. — Тут недалече, четвертый дом за углом.

Трофим вошел в небольшую гостиную с буфетом и, заметив помимо девок двух господ, остановился в нерешительности.

— Тебе чего? — грубо спросил буфетчик, он же и вышибала.

— Девку, — сказал он, робея, и снял шапку. Все было так непривычно, да и не оставляла мысль, что могут и прогнать.

— Девку ему… — сказала длинная и худая дама с папироской и подошла. — А деньги-то есть у тебя? Девку…

Трофим быстро кивнул.

— Покажи.

Трофим показал. Денег у него никогда не крали, и не боялся он их показывать.

— И откуда ж ты такой? — спросила она и отступила.

Все, кто был в зале, засмеялись. Трофиму не понравилось здесь, совсем хотел уйти, но тут одна из девок вышла вперед и потянула за руку. Мелькнули глаза, веснушки, и вдруг почувствовал Трофим, что дохнуло чем-то своим, а сейчас даже родным, и он пошел. Подскочила еще одна, но он уже выбрал.

— Биби, смотри, может, вши у него! — хохотали девки, когда они шли по лестнице.

В комнате было как-то неопрятно все. Лоснились обои, постель неубрана, и видно, что несвежая. Из мебели только стол с грязными стаканами, два стула да шифоньер с зеркалом.

— Вина хочешь? — спросила она, наливая стакан. Она привыкла, что никто не отказывается, потому как была это часть ритуала.

— Не, я уже водку пил, — сказал Трофим, сел почему-то на край кровати и посмотрел на нее.

Она была молодая, крепкая девка с широким, зачем-то нарумяненным лицом и большими черными глазами. Она удивленно обернулась и села на стул:

— Звать-то как?

— Трофимом.

— А я — Оля.

— А чего они тебя как-то по-собачьему?

— А тут всех так. Господа любят, когда по-французски.

— И я тут, давеча, одного видел. Чудной такой… Стоит с ящиком и ручку крутит…

Трофим осекся — видно, вспомнилось опять, что сам он недочеловек теперь. Сидит тут с павшей девкой да про французов каких-то говорит.

— Порты сымай, — просто сказала она.

— Чего? — встрепенулся Трофим.

— Порты сымай, говорю.

Он сбросил зипун, стянул сапоги, быстро скинул порты, аккуратно сложил их на зипун и снова сел, глядя на нее. Веселая искорка пробежала у Оли в глазах. Чудной какой-то был этот мужик. Вот сидит теперь в подштанниках и пялится на нее. Может, глупый, а может, робеет. Но все же чем-то приглянулся он ей — совсем не то что господа эти или студенты.

— Ты чего? — едва улыбаясь, спросила она.

— Брата младшого зарубил, — сказал он, доверчиво глядя ей в глаза.

— Прости, Господи, — сразу поверила Оля, перекрестилась и испуганно посмотрела на него.

— Я к отцу кожу повез, заночевать хотел. А потом думаю: поеду, чай, к утру ворочусь. Гостинцев ребятишкам взял. А она-то с братом. Не чаяли. Я топор в сенях взял и зарубил. — Трофим сказал, и полегчало немного.