Длительная гражданская война, сосредоточившая внимание всего пролетариата на задачах сокрушения, сопротивления угнетателям, отодвинула, заслонила все остальные задачи и совершенно незаметно для самого пролетариата преобразовала его организацию — Советы. Советы Рабочих депутатов на заводах умерли. Да здравствуют Советы Рабочих Депутатов!

А разве не так же дело обстоит с пролетарской демократией вообще? Неужели также, как и в период ожесточенной гражданской войны, в период восстания рабовладельцев, мы должны отнестись к свободе слова и печати для пролетариата? Разве пролетариат, взявший власть, умевший отстоять ее от тысячи сильнейших врагов, перестраиваясь теперь для преодоления колоссальных трудностей на почве производства, заправляя этим производством и всей страной, — разве не может позволить себе мыслить вслух?

Пусть буржуи молчат, но право на свободное слово пролетария, отстоявшего своей кровью власть свою, кто посмеет оспаривать?!

Что для нас свобода слова и печати — бог, фетиш?

Для нас чистой демократии, абсолютных свобод, даже пролетарской демократии в качестве фетиша, идола — не существует.

Как никогда никакая демократия не была и не будет фетишем и для контрреволюции, буржуазии, помещиков, попов, эсеров, меньшевиков всех стран и народов. Для тех и других это является средством для достижения своих классовых целей.

До 1917 года свобода слова и печати для всех граждан была нашим программным требованием. В 1917 году мы добились этих свобод и воспользовались ими для агитации, пропаганды и организации пролетариата и попутчиков его, интеллигентов и крестьянства. После того, как мы, пролетарии, сорганизовали силу, способную победить буржуазию, мы двинулись в бой и захватили власть в свои руки. Чтобы не дать воспользоваться словом и печатью буржуазии для организации гражданской войны против нас, мы признали, что свода слова и печати не только для всех граждан, но и для некоторой части пролетариата и попутчиков не может быть признана до тех пор, пока в России не сломлено сопротивление буржуазии.

Но вот мы, поддержанные большинством трудящегося населения, расправились с сопротивляющейся буржуазией, можем ли мы теперь позволить себе, пролетариям, разговаривать?

Свобода слова и печати до 1917 г. — это одно, свобода слова и печати в 1917 г. — другое, в 1918–1920 гг. — это третье, и свобода слова и печати в 1921–1922 гг. — это четвертое отношение нашей партии в этому вопросу.

Но не будут ли эти свободы использованы врагами советской власти для свержения ее? Может быть, для Германии, Франции, Англии и т. д., если бы они находились на этой стадии революционного процесса, — это было бы полезно и необходимо, потому что там многочисленный рабочий класс и нет такой громадины крестьянства. А у нас и тот немногочисленный пролетариат, который сохранился в результате войн и разрушения хозяйства, измучился, исхолодался, изголодался, он изранен, устал, нервен, долго ли такого измученного, исстрадавшегося толкнуть на гибельный путь, на путь свержения советской власти? Кроме пролетариата, у нас имеется солидная часть крестьянства, которое тоже не в радостях и веселье живет, а тоже мучается и страдает — не будет ли использовано это слою для организации крестьянства в контрреволюционную силу? Нет, вот когда мы подкормим рабочего, кое-что дадим крестьянству, тогда посмотрим, а теперь и думать нечего. Таковы, примерно, рассуждения благомыслящих коммунистов.

Ну а как же вы, позвольте вас спросить, хотите решать грандиозные задачи по организации социалистического хозяйства, которые стоят перед вами без пролетариата? Или с пролетариатом, но таким, который молчаливо кивал бы головой, когда захочет его добрая няня? Вам это нужно?

Рассуждать так: ты, рабочий и крестьянин, сиди смирно, не бунтуй, не восставай и не умствуй лукаво, потому что у нас есть хорошие ребята, такие же рабочие и крестьяне, которых мы посадили к власти, так они этой властью так распоряжаются, что ты даже не заметишь, как в социалистическом раю окажешься. Рассуждать так — это верить в героев, критически мыслящих личностей, ярко окрашенных, многосочных, многогранных индивидуальностей и не верить в классы; потому что эта масса серого цвета с серединным и идеалами, которая, самое большее, представляет из себя материал, из которого наши герои — коммунистические чиновники — будут лепить коммунистический рай.

Мы не верим в героев и завеем всех пролетариев не верить в них.

Освобождение рабочий есть дело самих рабочих.

Да, мы, пролетарии, измучились, да, мы изголодались, да, исхолодались. Да, мы устали, но те задачи, которые стоят перед нами, ни один из классов, ни одна из групп населения за нас не решит, и решить надо нам же. Если вы докажете, что задачи, стоящие перед нами, рабочими, сумеет решить интеллигенция, ну хотя бы и коммунистическая, то мы согласны вверить ей свою пролетарскую судьбу, но никто этого доказать не сумеет, а потому довод, что пролетариат устал и потому ему не надо всего знать и решать, никуда не годится.

Если у нас иная обстановка, чем в 1918–1920 гг., иное отношение должно быть и к этому вопросу.

Когда, товарищи благомыслящие коммунисты, вы хотите бить морду буржуазии, это хорошо, но беда-то наша в том, что вы замахиваетесь на буржуазию, а у нас, пролетариев, ребра ломаются и кровь из зубов.

У нас коммунистического рабочего класса нет. Есть просто рабочий класс, среди которого есть и большевики, и анархисты, и эсеры, и меньшевики (все это не обязательно партийные, а лишь по складу мыслей своих). Какое отношение к нему? Никаких рассуждений с кадетами буржуа, профессорами, адвокатами и докторами, здесь одно лекарство — мордобитие; другое дело с рабочим классом. Надо его не в страхе держать, а идейно влиять на него и вести за собой, а потому не принуждение, а убеждение — вот линия, вот закон.

Закон-то закон, но не для всех. На последней партийной конференции при обсуждении вопроса о борьбе с буржуазной идеологией было насчитано до 180 буржуазных издевательств (в Москве и Петрограде), с которыми конференция, по заверению докладчика т. Зиновьева, собиралась бороться на 9/10 не путем репрессий, а путем, очевидно, идейного воздействия. А на нас как воздействуют? Тов. Зиновьев знает, как на некоторых из нас воздействовали. Хоть бы десятую часть свободы для буржуазии отвели и нам, грешным.

Товарищи, рабочие, ведь не мешало бы, а?… Стало быть, с 1906 до 1917 гг. тактика одна. В 1917 г. до октября — другая. С октября по конец 1920 г. — третья и с начала 1921 г. — четвертая. Единый фронт в России равен пролетарской демократии настоящего момента.

Проведение тактики единого фронта в СССР особенно осложнялось той национальной и культурной пестротой народов, которые объединяет этот союз.

Губительное действие политики господствующей группы в РКП(б) сказались особенно остро и здесь, в национальном вопросе. Бесконечные ссылки («плановые переброски») за всякое несогласие, а также навязывание, назначение зачастую прямо самодурного назначения [sic] (абсолютно непопулярных, не внушающих никакого доверия в данной местности товарищей) в республики, находившиеся долгие десятки и сотни лет под безудержным национальным гнетом Романовых, представлявших в своем лице Великороссию как господствующую нацию, — такие назначения только пробуждают с новой силой шовинистические тенденции в широких трудящихся массах и так или иначе просачиваются в местную национальную организацию коммунистической партии. Социалистический переворот в этих советских республиках, несомненно, произведен своими, местными силами, силами местного пролетариата при активной поддержке крестьянства. И если та или иная коммунистическая партия другой нации оказывала необходимую, важную и нужную поддержку, то она оставалась только поддержкой местной организации пролетариата и крестьянства в борьбе с местной же буржуазией и ее прихлебателями. Но партийная практика господствующей в РКП(б) группы после проведения этой революции, основанная главным образом, на недоверии к местным силам, игнорируя местный опыт, непрестанно навязывает национальным коммунистическим партиям нянек, зачастую другой национальности, что порождало шовинистические тенденции, больше [того] — создало в широких трудящихся массах впечатление оккупации этой страны.