Однако «левую оппозицию» в первые годы ее существования нельзя отождествлять исключительно с Троцким. Многие, подписавшие «Платформу 46», были в прошлом «левыми коммунистами» и «демократическими централистами» — например, Осинский, Смирнов, Пятаков и другие. Мясников писал:

«В троцкистской оппозиции состоят не только великие люди, в ней также много рабочих. И последние не захотят следовать за вождями; после некоторых колебаний они вольются в ряды „Рабочей группы“» (L'Ouvrier Communiste, № 6, Janvier 1930).

Именно потому, что «левая оппозиция» являлась пролетарским течением, в ней естественным образом возникло левое крыло, которое пошло гораздо дальше робкой критики сталинского режима Троцким и его «ортодоксальными» последователями. К концу 20-х гг. в оппозиции возникло течение «непримиримых», в основном состоявшее из молодых рабочих, которое отвергало стремление «умеренных» троцкистов к достижению соглашения со сталинской фракцией — тенденцию, усилившуюся после 1928 года, когда Сталин, казалось, начал быстро осуществлять троцкистскую программу индустриализации. Исаак Дойчер писал о «непримиримых»:

«В этих кругах уже стало аксиомой, что Советский Союз — больше не рабочее государство, что партия предала революцию, и надежда на реформу напрасна. Оппозиции нужно создать новую партию, проповедовать и готовить новую революцию. Некоторые пока рассматривали Сталина как сторонника аграрного капитализма и даже как руководителя „кулацкой демократии“, в то время как для других его правление символизировало возвышение государственного капитализма, непримиримо враждебного социализму» (Дойчер И. Троцкий в изгнании. М., 1991, с. 137).

В своей книге «В стране великой лжи» Анте Цилига рассказал о происходивших на его глазах дискуссиях среди левых оппозиционеров в политизоляторах. По его свидетельству, что одни участники этих дискуссий склонялись к капитуляции перед сталинской системой, другие полагали, что ее еще можно реформировать, третьи выступали за «политическую революцию» и свержение бюрократии (к этой позиции впоследствии присоединился Троцкий). Но непримиримые или «отрицатели», как называет их Цилига, который сам к ним принадлежал, «считали, что не только политический, но также экономический и социальный строй в СССР чужды и враждебны пролетариату. Поэтому мы предвидели не только политическую, но и социальную революцию, которая должна открыть путь к развитию социализма. По нашему мнению, бюрократия являлась самым настоящим классом — классом, враждебным пролетариату».

В январе 1930 года Мясников писал в «Уврие коммюнист» о «левой оппозиции»:

«Есть лишь две возможности: либо троцкисты объединятся под лозунгом „мир хижинам, война дворцам“ и под стягом рабочей революции (первый шаг, который пролетариат должен сделать, чтобы стать господствующим классом), либо они медленно угаснут и индивидуально и коллективно перейдут в лагерь буржуазии. Такова альтернатива, и третьего пути нет».

События 1930-х гг., когда троцкисты окончательно перешли в лагерь капитала, подтвердили пророчество Мясникова. Однако лучшие представители «левой оппозиции» оказались способны пойти по другому пути, пути революции. Разочарованные отказом Троцкого признать их правоту, они в 1930–1932 гг. порвали с троцкистским течением и начали сотрудничать в тюрьмах с представителями «Рабочей группы» и «децистами», разрабатывая свое понимание краха мировой революции и анализ государственного капитализма. Как подчеркивает Цилига в своей книге, они больше не боялись подойти к самой сути вопроса и признать тот факт, что перерождение революции началось не со Сталина, а получило импульс еще при Ленине и Троцком. Как говорил Маркс, быть радикалом — значит понять вещь в ее корне. Что большего могли сделать левые коммунисты в черные годы реакции, как не добраться бесстрашно до истоков поражения пролетариата?

Некоторые могут увидеть в тюремных дискуссиях левых коммунистов лишь символ бессилия революционных идей перед капиталистическим левиафаном. Но хотя их их судьба отразила тяжелейшее поражение пролетариата, один тот факт, что они продолжали осмысливать уроки революции в столь неблагоприятных обстоятельствах, свидетельствует о том, что временная победа контрреволюции никогда не в состоянии положить конец выполнению исторической миссии пролетариата — даже если торжество реакции затягивается на десятилетия. Когда был арестован Сапронов, Мясников так откликнулся на это событие:

«Теперь Сапронов арестован. Даже ссылка и невозможность быть услышанным не лишили его энергии, и бюрократия не могла себя чувствовать в безопасности, пока он не оказался за прочными тюремными стенами. Но могучий дух Октябрьской революции не заточить в тюрьмы; даже могила над ним не властна. Принципы революции живы в рабочем классе России, и пока будет жить рабочий класс, идея этане сможет умереть. Вы можете арестовать Сапронова, но не идею революции» (L'Ouvrier Communiste, 1929).

Действительно, сталинская бюрократия давно уничтожила последние остатки коммунистических меньшинств в России. Но сегодня, когда новый подъем пролетарской борьбы находит глухой отзвук даже в российском пролетариате, «могучий дух» второго Октября все больше тревожит сталинистских жандармов в Москве и их последышей в Варшаве, Праге и Пекине. Когда рабочие «родины социализма» восстанут, чтобы раз и навсегда разрушить колоссальную темницу сталинистского государства, они, вместе со своими братьями по классу во всем мире, окажутся наконец способны разрешить проблемы, поставленные революцией 1917 года и ее самыми преданными защитниками — российскими левокоммунистическими революционерами.

«Дело заключается в том, что надо отличать в политике большевиков существенное от несущественного, коренное от случайного. В этот последний период, когда мы находимся накануне решающих последних боев во всем мире, важнейшая проблема социализма, самый жгучий вопрос времени — не та или иная деталь тактики, а способность пролетариата к действию, революционная активность масс, вообще воля к установлению власти социализма. В этом отношении Ленин и Троцкий со своими друзьями были первыми, кто пошел впереди мирового пролетариата, показав ему пример; они до сих пор все еще единственные, кто мог бы воскликнуть вместе с Гуттеном: „Я отважился!“.

Вот что самое существенное и непреходящее в политике большевиков. В этом смысле им принадлежит бессмертная историческая заслуга: завоеванием политической власти и практической постановкой проблемы осуществления социализма они пошли впереди мирового пролетариата и мощно продвинули вперед борьбу между капиталом и трудом во всем мире. В России проблема могла быть только поставлена. Она не могла быть решена в России, она может быть решена только интернационально. И в этом смысле будущее повсюду принадлежит „большевизму“» (Люксембург Р. Рукопись о русской революции//О социализме и русской революции. М., 1991. С. 332–333.).

Рабочий класс до сих пор переживает тяжелые последствия поражения русской революции. Главным образом, потому, что это поражение означало неудачу мировой революции, первой попытки международного пролетариата свергнутъ господство капитализма. Как следствие, человечеству предстояло пережить самый трагичный век в своей истории. Но также и потому, что поражение это приняло форму сталинистской контрреволюции, которая рядилась в революционные одежды, прикрываясь наследием Ленина и большевизма. В результате мировой буржуазии удалось утвердить чудовищную ложь о тождественности сталинизма и коммунизма. Десятилетиями эта ложь запутывала рабочий класс и вносила в него деморализацию, в особенности же ее разлагающее воздействие проявилось после окончательного краха сталинистских режимов в конце 1980-х гг.