Белл это прекрасно понимала. «Он гурман, хотя сам этого и не знает, — со смехом сказала Белл много месяцев назад, когда они еще понимали шутки друг друга. — Он считает, что он просто привереда. А вот пусть-ка хоть одна из этих молоденьких девчонок сумеет ублажать его дольше недели! Да ей нужно будет лет десять, чтобы научиться! Я бы с удовольствием посмотрела — пусть он попробует с кем-нибудь. Когда он просит варить яйцо две минуты, то на самом деле имеет в виду три минуты. Он любит носить глаженное нижнее белье, а думает, что любит неглаженное. Когда мы едем куда-нибудь в гости, он одевается дольше меня. Пусть бы какая-нибудь из его студенток догадалась, с какими семенами на горбушке он хочет ржаной хлеб — тминными или анисовыми. Если он просит на обед рыбу, то скорее всего хочет печень, а когда просит печень, то хочет обедать в ресторане. И упаси вас Господь дать ему когда-нибудь калифорнийский грейпфрут! Мне жаль ту девчонку, что уведет его у меня».

Голд с улыбкой вспомнил эту речь Белл. Единственная ошибка в этой характеристике состояла в простодушном убеждении, что его скорее всего пленят прелести какого-нибудь юного создания. Его любовница из нью-йоркского пригорода, как и Белл, была приблизительно его возраста. Андреа, с которой он уже спал, было за тридцать пять, и он испытывал большие сомнения в том, что его теперь может увлечь какая-нибудь молоденькая штучка. У Белл, вспомнил он с улыбкой, пробились слабенькие усики.

Голд целый час не мог уснуть, предаваясь печальным размышлениям о своем затруднительном положении. Счастье его и его страдание слились воедино: с болью в сердце собирался он уйти от Белл, с болью в сердце собирался он жениться на Андреа, на женщине, которая умела быть одновременно покорной и странным образом независимой, на женщине, которая одновременно пугала и нагоняла на него тоску; а еще он собирался начать новую непредсказуемую карьеру в правительстве и политике, и карьера эта, по крайней мере на первых шагах, в значительной мере зависела от покровительства и доброй воли нечеловечески эгоистичного и злобного тестя, садистски и всеми фибрами души ненавидевшего его. Но словно ему в жизни было мало этих трудностей, он на следующий день без памяти влюбился в женщину почти его возраста, ушедшую от громилы-мужа, обладавшего бешеным нравом; из четверых ее детей старший был уже достаточно взрослым и сильным, чтобы — приди эта мысль ему в голову — превратить Голда в отбивную котлету; следующая по возрасту была девочка, достаточно бойкая и хорошенькая, чтобы соблазнить его, появись у нее такое желание; младшими были двойняшки разного пола и возраста еще весьма нежного, подверженного истерикам, скарлатинам, поносам и всем прочим прелестям раннего детства, превращающим жизнь родителей в непрерывный ад.

Первым в ряду событий, загнавших его в этот тупик, был телефонный звонок Белл из Нью-Йорка, и Голд подумал, что она могла бы, по крайней мере, попытаться справиться с этим кризисом самостоятельно. Голд был ошарашен, когда, проснувшись в постели Андреа и сделав уже ставший привычным звонок в справочную службу отеля, узнал, что его ждет срочное сообщение от Белл. Его дочь Дину исключили из школы. Эта гадюка ужалила его в икру в самое неподходящее время.

ГОЛД в бешенстве ворвался в кабинет директора, потрясая вырезками из газет, подтверждавшими его возможное превращение в личность, обладающую огромным политическим влиянием. К делу он приступил с места в карьер, потому что директором была женщина, к тому же еще и черная.

— Ваша формулировка… — начал он, брызгая слюной и все больше распаляясь. — Вам придется ее изменить! Вы что, газет не читаете? Я не могу себе сейчас позволить, чтобы у моей дочери были неприятности в школе! Вы либо поможете ей выпутаться, либо измените формулировку, чтобы помочь ей выпутаться, и никаких нет. Фартиг! Я вас уничтожу! Я сделаю так, что вся финансовая помощь вашей школе прекратится. Я на весь свет раззвоню, что вы руководите частной школой, где процветает сегрегация и элитаризм, тогда как вы заявляете, что у вас интеграция и беспристрастность!

Бедная женщина была потрясена его напором.

— Но, доктор Голд, это неправда. Мы известны как элитарная школа, где процветает сегрегация, тогда как на самом деле у нас скрыто проводится политика интеграции.

— Значит, я сообщу всем родителям, что у вас интеграция, и тогда все белые уйдут отсюда. Вам хочется статей в газетах, да? Вот почему вы это делаете, да?

— Она отказывается выполнять домашние задания. Не можем же мы снижать наши требования, разве вы не согласны?

— У нас прогрессивная система образования, — возразил Голд. — И вы можете снижать ваши требования, чтобы не ущемлять прав никого из учеников и в то же время не выпячивать этого факта. Прочтите мою статью «Образование и истина, или Истина в образовании».

— Доктор Голд, — безуспешно пыталась объяснить женщина, — если мы оставим ее, но не переведем в следующий класс, она отстанет, и вы напрасно потеряете целый год. Если же она уйдет, то в ее школьном деле не будет неблагоприятной для нее записи, а вы получите обратно ваши деньги.

— Сколько?

— Часть от общей суммы.

— Вы оставите ее в школе.

— Доктор Голд, я уверена, вы не хотите, чтобы мы нарушали наши правилами и делали исключение для вашей дочери.

— А почему бы и нет?

Казалось, женщина не верила своим ушам.

— Вы этого хотите?

— Да. Ведь она исключительна, верно?

— Да, в смысле упрямства и непослушания.

— Прекрасно, — сказал Голд. — Сделайте для нее исключение именно за эти качества и считайте такой подход экспериментальным. А я буду делать ее домашние задания, если для вас это так уж важно.

Они заключили соглашение на этих условиях. В приемной перед открытой дверью директорского кабинета его ждала хорошенькая женщина, у нее были слегка приоткрытые губы и высоко взбитая копна пепельных волос; она бросилась за ним сломя голову и, когда он выходил в коридор, схватила его за руку.

— Доктор Голд, прошу вас, — сказала она, когда он остановился. — Я думаю, это ужасно несправедливо. Ваша дочь не исключение. И я думаю, вы вместе с директором незаслуженно приклеили к ней ярлык исключительности.

— Вы что еще за птица? — спросил Голд.

— Линда Бук, — сказала женщина. — Я одна из учителей Дины.

— Так это вы на нее нажаловались?

— Нет-нет, доктор Голд. Я ее любимая учительница. Мы с ней большие друзья, и мне больно слышать, когда ее клеймят какой-то исключительностью. Она и в самом деле исключительная.

Голд с искушенностью эксперта, наблюдающего, как новая рыбка плывет в его сеть, заглянул в ее чувственные серые глаза и обомлел, поняв вдруг, что в жизни еще не видел такого красивого лица у женщины, принадлежащей практически к его поколению. Ее блузка и юбка были, пожалуй, ярковаты, но ему это нравилось, ее груди в мягком бюстгальтере были хороши. Он понял, что еще секунда, и он влюбится в нее; он взглянул на часы, чтобы узнать, есть ли у него время.

— Поехали ко мне в студию, — предложил он. — Я хочу продолжить этот разговор.

— У меня урок через пять минут.

— Отмените его.

Казалось, она была несколько уязвлена его командным тоном.

— По крайней мере, — сказала она, — позвольте мне освежиться.

Он ждал ее на улице в такси, и как только она появилась, началась оргия судорожных поцелуев, наполнявших машину страстными звуками до самой остановки перед его студией. Вспоминая обо всем впоследствии, он был почти уверен, что во время этой поездки одна ее нога не меньше минуты пребывала на его плече. В вестибюле и лифте они были церемонны и корректны, как пьяницы, которых качает из стороны в сторону на негнущихся ногах. Как только ключ повернулся в замке, она набросилась на него с голодной жадностью, и они продолжили свою пылкую акробатику, похотливо прижимаясь друг к другу животами, стукаясь бедрами и коленками. Он держал ее за ягодицы. Она тащила его за волосы. Он не забыл захлопнуть дверь.