— Киссинджер умрет, когда прочтет это, — сказал Помрой с видом не более мрачным, чем обычно.
Голд подумал, что это может повредить продаже тиража. Больше всего Голда выводило из себя то, что этот застенчивый шмак, помимо своей столь дорогой ему славы, получил еще массу должностей, с которых мог теперь кормиться в свое удовольствие, как свинья из корыта, тогда как пребывавший в мучительном ожидании Голд, все еще страстно желал получить хотя бы одну.
— Почему бы тебе не попросить Пью Биддла Коновера использовать свое влияние? — предложил Ральф. — Тогда дела пошли бы много легче.
— Почему бы тебе не попросить отца использовать свое влияние? — посетовал Голд, встретившись по возвращении в Вашингтон с Андреа, чтобы потрахаться с ней и поступить по совету Ральфа. — Уверен, тогда дела пошли бы много легче.
Андреа живо отозвалась.
— Мы поедем к нему завтра. Они кое-чем ему обязаны.
Как узнал Голд к вечеру следующего дня, они были немалым обязаны Пью Биддлу Коноверу: почтенный профессиональный дипломат семнадцать раз лгал под присягой при пяти сменявших друг друга администрациях, и все политические фракции в Вашингтоне чтили его за столь бескорыстный альтруизм.
— ВХОДИТЕ, мой друг, входите, — с нескрываемым удовольствием пропел из своего моторизованного кресла Пью Биддл Коновер при виде Голда. — Очень жаль, что вижу вас. Я чуть ли не дни напролет молился о том, чтобы один из нас умер до того, как возникнет необходимость встретиться еще раз. Вас тронули мои чувства. Вижу по вашим слезам.
Отвратительное предчувствие грядущих унижений омрачило надежды Голда. В поисках поддержки он взглянул на Андреа.
— Ты должен вести себя получше, папа, — сказала Андреа, стоя за спиной отца, она на секунду обхватила ладонями его аккуратно подстриженную, холеную голову, приподняла и повернула к себе.
— Я себя ужасно чувствую, моя крошка, — ответил Коновер с дьявольской ухмылкой, недвусмысленно излучавшей силу и здоровье. — Я себя чувствовал превосходно, пока не появился он.
— Эта шутка из разряда тех, что он может не понять, папа, — сказала Андреа.
— Ты можешь спокойно наслаждаться верховой прогулкой и забыть о своих опасениях. Я обещаю, пока тебя нет, мы тут будем игривы, как бабочки. Клянусь Юпитером, я буду пить до дна за его удачу хоть сто раз, если он обещает до краев наполнять мою мензурку и себе позволит капельку. — Дружеским жестом руки Коновер выпроводил ее.
Голд был рад, что она ушла. С хлыстом, в высоких сапогах, бриджах, алом фраке и черном бархатном цилиндре она, казалось, была на фут-два выше обычного и олицетворяла собой какой-то особый вид бесполой сексуальности, от которой Голд до боли стиснул зубы. Он подумывал о том, чтобы в этот же вечер приложить хлыст к ее заднице, если ее папаша вдруг опять заартачится. Наливая виски из графина, Голд позволил своему взгляду скользнуть по роскошному пейзажу за стеклом балконной двери, а своему воображению — представить себя в недалеком будущем в роли законного владельца этих садов, подъездов, конюшен, лугов и лесов, владельца, вступившего в свои права по закону династического наследования. На его детей те краткие наезды сюда, которые он им позволит, могут оказать благотворное, цивилизующее воздействие. Но с каких херов будет он платить налоги и столько денег слугам?
— Хватит? — спросил он со скрытой улыбкой, когда большой стакан в его руке был полон почти до краев.
— Еще миллиметр или два, и я буду вашим вечным должником, — с выражением иезуитского удовольствия на лице вежливо ответил Коновер. — Даже если вы прольете все это на пол, я не буду возражать. У меня есть деньги, чтобы купить еще. Ваше здоровье, свинья! — выкрикнул он, когда Голд подал ему стакан чистого виски. Сделав три-четыре огромных глотка — изумленный Голд не мог оторвать глаз от этого зрелища, — он признательно причмокнул губами. — Вы спасли мне жизнь, вонючка. Вы еще раз дали мне повод для веселья, Голдштейн…
— Голд, сэр.
— Тысячу извинений за эту невольную оговорку, мой друг. Меньше всего на свете я хотел вас обидеть. Сегодня, мой дорогой доктор Голд, мое самое искреннее желание состоит в том, чтобы дать вам полное удовлетворение. — Язвительное выражение на лице Коновера вызвало бы сомнения у человека гораздо более легковерного, чем Голд, и со значительно меньшими, чем у Голда, основаниями подозревать злые намерения. — Вы чего-то хотите от меня сегодня, не правда ли?
— Иначе я не стал бы вас беспокоить, — ответил Голд просящим и одновременно благовоспитанным тоном.
— Тогда говорите без стеснений, мой друг. Что вы хотите, чтобы я для вас сделал, Сэмми?
Голд тяжело вздохнул в предвидение еще одной неизбежной катастрофы.
— Сэмьюэл Эдамс[217], — сказал он. — Сэмьюэл Клеменс[218], Сэмьюэл Морзе[219], дядя Сэм[220], Сэмьюэл Джонсон[221].
— Но самое первое явление из тех, что мы знаем, — возразил Коновер со сладкозвучным и коварным смехом, — произошло в ветхозаветной книге Самуила. А тот Самуил был все что угодно, только не Джонсон, верно? — Коновер зашелся в легком приступе кашля Голд наполнил его пустой стакан. — Вы взяли у нас немало наших лучших имен, — сказал Коновер, — но Сэмми среди них нет. Сидни, Ирвинг, Гарольд, Моррис, Сеймур, Стэнли, Норман — все это благородные имена, но больше не наши.
— Авраам Линкольн[222], — с воодушевлением спорщика сказал Голд. — Аарон Берр[223], Джозеф Конрад[224] и Дэниэль Бун[225]. Исаак Ньютон[226], Бенджамин Гаррисон[227], Джонатан Свифт[228] и Джесси Джеймс[229].
— Английских королей, — ответил Коновер — звали Генрихами. Вильгельм был завоевателем, который разбил короля Гарольда у Гастингса[230]. А теперь все Айки, Эйбы и Сэмми зовутся Генри, Биллами и Бернардами. У нас был святой по имени Бернард. Теперь так называют собак. Я работал какое-то время с вашим Генри Моргентау[231] и вашим Бернардом Барухом[232]. Ваш Берни Барух был советником у президентов, но ни один из них не слушал его советов. За долгие годы я встречал много выскочек, вроде него, и понял, что ни один из них как человек и близко со мной не стоял, да и они понимали это. На вашем месте, Голдилокс, вместо того, чтобы пытаться подражать мне, я взял бы себе за правило всегда выдавать себя только за еврея, потому что никем иным вы никогда не будете.
Голд почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
— Я не обязан выслушивать это от вас, — сказал он с тихим бешенством, выпятив вперед грудь.
— Обязаны, обязаны, — сказал Пью Биддл Коновер, — если хотите хоть что-нибудь получить от меня сегодня, хотя бы ланч. Я ведь могу даже «порше» забрать у Андреа, и вам придется возвращаться назад пешком. Я часто думаю, Нейман Маркус[233], ну зачем человеку с головой и чувством собственного достоинства хотеть стать таким же поверхностным и бесполезным, как я. И с какой стати вас должно беспокоить, что я считаю вас гнусным типом? Но я вам наскучил. Я вижу это по вашим глазам.
