Голд сказал, что идет к остальным и засеменил прочь с жалкой улыбкой и мрачным предчувствием, что совсем не за горами тот день, когда, по слезной просьбе Виктора, ему придется объяснить Мьюриел разницу между сучкой и блядью и привести примеры того, как можно быть одной, не становясь другой. А ничего не понимающий Виктор будет умолять его убедить Мьюриел спасти его брак, его детей и его дом. Голд видел, что Мьюриел в пятьдесят два подражает Джоанни в восемнадцать, а в основе неослабевающей неприязни, которую она все еще питает к своенравной младшей сестре, лежит зависть, а не осуждение.

В большой комнате, где собралась вся семья, Голда ждало безрадостное зрелище; Ида и Мьюриел горячо спорили о наградах Академии, а его отец, сгорбившись, как злобный упырь, сидел над переключателем телевизионных каналов и издавал варварские звуки перед гигантским экраном, перескакивая с одной программы на другую в тщетных поисках старых кинофильмов с усопшими актерами, которых он близко знал.

— Ты где был?

Грубость этого вопроса сильно разозлила его.

— У меня разболелась голова.

— Где?

— Хороший вопрос, — восхищенно сказала мачеха Голда.

Голд безмолвно осыпал проклятиями эту хрупкую фигурку. В другом углу комнаты развивались события, чреватые куда более опасными последствиями, и Голд замер, услышав, как Эстер, Роза и Гарриет убеждают Белл всякий раз сопровождать его в Вашингтон. И тогда, но только на одно мгновение, Голд понял, что́ происходит, когда дымится чердак, и в это мгновение он мог бы дать Ральфу исчерпывающее определение.

— Жена всегда должна быть рядом с мужем, — с дрожью в голосе говорила Эстер.

— Хотя бы ради того, чтобы приглядывать за ним, — коварно подчеркивала Гарриет.

Белл отвечала уклончиво.

— Мне там не понравится. В Вашингтоне высокая преступность.

— Ничуть не выше, чем в Нью-Йорке.

— К нашей преступности я привыкла. А там я никого не знаю.

— Брюс представит тебя всем своим друзьям, — сказала Роза. Голд почувствовал, что для него наступило время тактично вмешаться в этот разговор.

— Не надо ее заставлять, если она не хочет.

— Ну, видите, как я ему там нужна? — горько сказала Белл и вспыхнула, проявив свое несогласие с Голдом, что случалось крайне редко. Остальные женщины разом вздохнули, и Белл, окинув взглядом сочувственные лица, отвернулась.

— И потом, — в порыве изобретательности сказал Голд, фальшиво улыбнувшись, — сначала мне нужно съездить в Мексику. Да. С секретной культурной миссией.

— В Мексику? — Пелена, казалось, спала с глаз Сида, и он выпрямился, устремив на Голда проницательный, внимательный взгляд. — В Мехико-сити?

— В Акапулько.

— В Акапулько? — Это слово вырвалось у Гарриет ревом первобытной волны. — А что там такое в Акапулько?

— Акапулько, — ответил Голд лекторским баритоном, — быстро становится новым культурным центром всей страны. Моя командировка туда засекречена, и я не могу о ней говорить.

— В таком случае поговорим о чем-нибудь другом, — сказал Сид, словно приходя к нему на помощь, и Голд почувствовал лихорадочное облегчение. — Поговорим о геологии. Так стервятники слепы или нет?

Удар ногой в пах вряд ли мог бы привести Голда в состояние более близкое к истерике. Он почти не сдерживал себя.

— Сид, — с места в карьер напустился он на брата, и ничто на свете не в силах было его остановить, — у нас осталось совсем немного праздников, и целых шесть семей хотят играть на них роль хозяев, так что застолий нам осталось всего ничего. Только Рождество, День благодарения[124], два вечера еврейской Пасхи, потом Рош Гашана[125] и, может быть, Пурим[126], а время от времени христианская Пасха и Новый год, изредка дни рождения по воскресеньям или годовщины, и это почти все, если не считать свадеб и похорон, и осталось, слава Богу, совсем немного бар мицва. И ты делаешь это каждый раз, да? Так вот, если ты сделаешь это еще раз, Сид, еще один раз, слышишь, ты, жирный, никчемный, обожравшийся, ленивый, самодовольный сукин сын…

— Виктор! Убей его! Он хочет загубить мой праздник!

— … то эта семья…

— Не трогайте его! — взвизгнула Белл.

— … то эта семья, ты, недоношенный старый хер, может больше никогда не собраться на обед, ты, паршивый, хитрый, гнусный ублюдок!

— Я убью его! — заявил его отец, вспомнив о своих патриархальных привилегиях; слишком быстро вскочив на ноги, он принялся потирать подогнувшуюся коленку. — Вы двое, быстро подведите меня к нему!

— Мьюриел, Мьюриел, — возопил Голд, молельно сцепив руки. — Извини, что порчу твой вечер, но неужели ты не понимаешь, что он делает? Он и тебя никогда не любил. Всю мою жизнь он занимался этим. Он завидует, вот почему. Ида, объясни же ты ей, — жалобно попросил он и тут же, посерев лицом, отказался от этой идеи, вспомнив, что с точки зрения дипломатии выбирает наихудшего из имеющихся адвокатов. — Мьюриел, это не имеет отношения к геологии, и стервятники не слепы! Сейчас он начнет мучить меня какими-нибудь дурацкими силлогизмами, а я ничего не смогу доказать! — Голд всхлипнул и замолчал.

— Ну, пусть это не имеет отношения к геологии, — сказал Сид. — Я только хотел сменить тему, чтобы угодить моему младшему братишке.

— И прекрати ты обращаться со мной как с ребенком, черт побери! — взорвался Голд и со зверским видом приготовился снять скальп с Сида и раз и навсегда доказать его невежество остальным. — Ну, хорошо, умник, давай посмотрим, что знаешь ты. Мартирологи! — услышал Голд свой безумный крик. Он собирался начать совсем по-другому. — Где они? Почему мы никого из них не видели? Почему мы не знаем никого, кто бы их видел? Рыбы. Лосося и тунца варят до того, как закатывают в консервные банки, или после? Ну-ка?

— Сначала варят? — спросил его отец.

— Закатывают сырыми? — ответил Голд, перенимая тактику своего отца.

— Ну, вот ты и расскажи нам. Ведь это тебя мы послали в колледж.

— Это не имеет отношения к науке, — презрительно поведала Голду Гарриет.

— Конечно. — Отец Голда неторопливо распаковал сигару. — Ты его спроси, что такое тепло и холод.

— Что такое тепло? — бросил Голд Сиду.

— Отсутствие холода.

— А холод?

— Отсутствие тепла.

— Это бессмыслица. Что-нибудь одно неверно.

— Что именно?

— А по мне, так это вовсе не бессмыслица, — сказал Ирв. Другие согласно закивали.

— Я люблю рассуждать обо всяких вещах, — сказал отец Голда, величественно чиркнув спичкой.

Голд был неумолим.

— Почему спичка гаснет, когда на нее дунешь?

Сид сказал:

— Ты выдуваешь разогретые газы, которые поддерживают высокую температуру и заставляют спичку гореть.

— Тогда почему полено горит ярче, когда дуешь на угли?

— Потому что тепло в углях, малыш, а не в газах. Ты создаешь горячие газы, когда задуваешь туда кислород.

— Почему вода расширяется, когда замерзает, хотя все остальное сжимается, когда температура падает?

— Она не расширяется, — ухмыльнулся Сид.

— Не расширяется?

— Нет.

— Вот дубина, — презрительно бросил Голд. — Ты ведь видел кубики льда в корытце из холодильника? Воды становится больше.

— Это уже не вода, малыш. Это лед.

— Почему же льда становится больше?

— Не становится. Это корытце сужается. Металл сжимается при понижении температуры. Уж это-то ты должен знать.

— Почему же тогда воды не становится меньше, когда она замерзает? — голос Голда поднялся до крика.

— Потому что это лед.

— Почему же льда не становится меньше?

— Меньше, чем что?

— Чем раньше.

— Раньше он не был льдом, Брюс. Он был водой.

— Ты просто набит всякими глупостями. Почему человеческий желудок не переваривает сам себя?

— Он переваривает, — не сбиваясь с ритма, сказал Сид.