— Какого, например?

— Понятия не имею.

— Тогда я вынужден сказать нет.

— Ты совершал когда-нибудь поступки похуже, чем все мы?

— Ни в коем случае.

— Тогда ты чист. — По безмятежному выражению лица Ральфа и тому глубокому вздоху, который он издал, глядя из дверного проема на ряды рабочих столов, можно было подумать, что он созерцает тучное пастбище и вдыхает воздух, наполненный ароматами цветущей бирючины, жимолости и непрекращающимся жужжанием бесчисленных буколических совокуплений. — Просто дух захватывает, — воскликнул он. — Двое-трое из наших самых надежных мозговых трестов утверждают, что если долго стоять вот в этих моих дверях, то рано или поздно можно увидеть президента. Хочешь подождать?

Голд подозрительно взглянул на него, снова испытывая сомнения в том, что он правильно понял своего друга-протестанта.

— Мне нужно идти делать предложение Андреа.

— Президент будет рад.

НА ПРОТЯЖЕНИИ всего обеда Голд нервничал и испытывал легкое головокружение. Сохраняя внешнее спокойствие, он снова искусно внушал Андреа мысль о необходимости воздерживаться от обсуждения их отношений и частностей сексуальной близости с кем бы то ни было, а в особенности с кем-либо, вроде мисс Плам. Андреа слушала его с доверчивым восхищением, отчего он испытывал чувство собственной исключительности и некоторой тревоги. Он не привык к тому, что может оказывать такое гипнотическое воздействие на людей, перед которыми благоговеет.

Шотландская копчушка и литовский ржаной хлеб, которые он привез из Нью-Йорка, прошли хорошо, а Андреа обещала узнать у знакомых в министерстве торговли и сельского хозяйства, можно ли где-нибудь в мире достать арабский мокко, или его больше не производят. Арабский мокко он предпочитал французскому. Голд поставил последние тарелки в сушилку и перешел в гостиную, где Андреа полулежа ждала его на софе в позе, которая вызывала ассоциации с картиной и мраморной статуей, изображающей мадам Рекамье[87], — ее рука легко подпирала голову, а ее изящные, гибкие ноги покоились поверх подушек. И снова у него перехватило дыхание от бледно-лиловых лучиков, радиально исходящих из ясных, цвета морской волны колечек вокруг ее зрачков. У нее было самое красивое лицо из всех, что ему доводилось разглядывать, и он еще раз задал себе вопрос: почему на него время от времени находит такая скука. Ее пальцы нежно играли темными волосами сзади на его шее.

— Ральф считает, — сказал он, целуя ее, — что мы должны пожениться.

Щеки у нее засверкали, вспыхнув от прихлынувшей к ним краски.

— Я тоже так думаю.

— Он считает, что это будет хорошо для страны, — сказал Голд, залившись краской стеснения, которое, как он считал до сего момента, оставляет людей после четырнадцати и которое он, предпринимая спартанские усилия, пытался скрыть. — Понимаешь, я буду работать в правительстве. Теперь это уже абсолютно точно, хотя я и не уверен.

— Я всегда хотела выйти замуж за кого-нибудь, занимающего высокий пост в правительстве, — сказала Андреа. — За кого-нибудь, кем я восхищаюсь и кто захочет увидеть меня еще раз.

— Сегодня я получил большое повышение.

— С какой должности?

— Не могу сказать, — таинственно сообщил он.

— А что ты будешь делать?

— К сожалению, об этом я тоже не могу сказать.

— Спорим, угадаю, — сказала, дразнясь, Андреа и принялась щекотать его. — Представитель?

— Ну, уж нет, — без ложной скромности ответил Голд, одновременно с ней давясь от смеха. Они оба валяли дурака. — Я уже переведен много выше.

— Источник? — Она с азартом поддерживала игру. — Выше, чем официальный представитель? — продолжала она в ответ на отрицательный жест Голда. — Ну, тогда я не знаю, — сказала она, вдруг посерьезнев. — Председатель Объединенного комитета начальников штабов? Государственный секретарь? Генеральный прокурор? Председатель Верховного суда?

Голд приложил палец к ее губам.

— Очень близко, дорогая, — твердо сказал он ей. — Но это должно оставаться в тайне. И я думаю, мы можем начать думать о свадьбе. Я чувствую, мы как бы всегда этого хотели. Я знаю, у меня от тебя всегда голова кружилась.

— Ты такой смешной.

— Блаженство! — в экстазе воскликнул он, когда понял, что его предложение принято. — Такого я еще не испытывал.

Итак, все было решено. Оба приняли как должное, резюмировал позднее Голд, что он так или иначе расстанется с Белл, потому что никто из них не обмолвился о ней ни словом.

Позднее, лежа в постели, она сказала:

— Можешь этого не делать. Я почти никогда не кончаю.

По всем мыслимым стандартам она была совершенством.

ДОМА Голд стал раскручивать этот предмет постепенно. Процедура ухода от жены нагоняла на него страх, но у него было значительное преимущество — его студия, куда он мог переехать с минимумом неудобств для себя.

— Я снова был у доктора, у психиатра, — уклончиво начал он. — По поводу переутомления.

— Да? — сказала Белл.

— У меня сейчас большие нагрузки — преподавание, мои книги и вся моя работа в Вашингтоне.

— Ты мне говорил об этом всего пару дней назад.

— Видишь, какие у меня провалы в памяти? Он мне настоятельно рекомендует пожить где-нибудь одному какое-то время, чтобы поправить нервы.

— Конечно, — сказала Белл.

— Понимаешь, отпуск сейчас я не могу взять. И он предложил мне ночевать в моей студии, когда я в Нью-Йорке, одну ночь в неделю, может быть, две, ну, как бы жить там три-четыре дня в неделю, пока я как бы не поправлю нервы.

— Хорошо, — сказала Белл.

— Белл, ты понимаешь? Ты понимаешь, что я тебе говорю?

— Конечно, — сказала Белл.

— У меня по ночам столько раз возникает желание встать и начать печатать, а мне не всегда удобно делать это здесь.

— Хорошо.

Натолкнувшись на такое непротивление, его решимость ослабела. При мысли, что ей может быть это безразлично, он испытал меланхолическое разочарование.

— Так что, — объяснил он со скорбным першением в горле, — мы какое-то время поживем порознь. Отдельно. Как бы сами по себе. — Она ничего не ответила. — Ты понимаешь?

— Понимаю.

— По крайней мере, пока я не поправлю нервишки.

— И сколько, — спросила Белл, — ты будешь поправлять нервишки?

— Этого никто не знает.

— Как ты думаешь, — спросила Белл, — ты сможешь поправить нервишки к юбилею твоего отца в следующую пятницу?

— Да, конечно, — Голд согласился пойти ей навстречу с отважной готовностью, не очень вязавшейся с тем неврастеническим состоянием, которое он только что описывал. — Я по-прежнему буду часто приезжать сюда на обед и за почтой, почистить костюмы и забрать стиранное белье. Мне для Вашингтона понадобятся мои старые темные костюмы и кой-какие из тех старых белых рубашек.

— Иначе он захочет подольше остаться в Нью-Йорке, чтобы помочь тебе поправить нервишки.

— Я буду много времени проводить в Вашингтоне.

— Он и в Вашингтон захочет поехать, чтобы помочь тебе поправить нервишки.

— Я буду на юбилее, — сказал Голд, — и буду приходить куда нужно, пока они не уедут. Белл, ты уверена, что не возражаешь?

— Почему я должна возражать?

— Потому что я почти каждый вечер буду у себя в студии и буду редко ночевать здесь. Иногда я буду отсутствовать целые уик-энды.

— По правде говоря, — сказала Белл, — если бы ты мне не сказал, я, может быть, и не заметила бы.

— Не заметила бы?

— Ведь ты живешь так уже не первый год.

ДОЧЬ Голда, хотя ей и исполнилось всего лишь двенадцать, была не столь легковерна, она чувствовала: что-то происходит.

— Ты переезжаешь, да? — сказала она с проницательностью, редкой для столь юных лет.

— Нет, не переезжаю. — Услышав ее презрительный смешок, он скорчил ей гримасу. — Я просто упаковываю вещи, которые мне понадобятся в студии для работы и которые мне будут нужны в Вашингтоне.