— Кажется, я понял, — сказал Голд, — о чем вы говорите.

Губернатор смягчился.

— Позвольте мне преподать вам пять полезных правил поведения, которые я получил от моей матушки, когда впервые покинул нашу грязную ферму, направляясь в великий и обширный город Остин. Моя матушка, да будет ей земля пухом, учила меня: «Не делай обидных замечаний, никогда не говори хозяйке, что ты прекрасно провел время, не лезь ни во что механическое, никогда не пинай ничего неодушевленного и не трать время на борьбу с неизбежным». Так вот, Голд, мне представляется, что, возражая мне, вы очень близко подходили к борьбе с неизбежным. Надеюсь, что я ошибся.

— В мои намерения никак не входило, — сказал Голд, — бороться с неизбежным, сэр. Или соваться во что-то механическое. Я никогда не пну ничего неодушевленного.

Губернатор жестом братского прощения положил свою огромную ладонь на плечо Голда. — Поймите, что никто из находящихся здесь не желает читать наш отчет. И это еще одна причина, по которой вы должны сделать его достаточно длинным: чтобы проклятая Нью-Йорк Таймс не смогла напечатать его целиком. Иначе кто-нибудь из этих любопытных журналистов будет годами преследовать нас со своими вопросами, ответов на которые мы не знаем, по темам, которые не вызывают у нас интереса. Я увижу вас на коктейле, мистер Следователь по особо важным делам?

— Нет, Губернатор. Мы с Ревизором и Педиком едем прямо на банкет. Вы будете на бале?

— Мы с Миссис задержимся на оргии. Но, может быть, на ужине…

— Если я сумею туда добраться. Я буду трепаться с Адьютантом и Бейлифом. Скажем привет Плуту и прощай Чемпиону.

— Я не плут, — сказал Плут.

Когда все закончилось, Голд почувствовал разочарование: ему их отчаянно не хватало. Работая в согласии, они всего за два заседания добились того, на что у других уходило три года: ничего. Он отработал в своей первой президентской комиссии, и о, эта радость… о, этот пьянящий экстаз оскорблений и снисходительного отношения от людей, имеющих твердое положение в обществе, людей, которые не замечают, унижают и презирают его, о, это наслаждение быть допущенным в такую компанию в качестве ничтожного искателя теплого местечка, искателя, которым можно пренебрегать и помыкать, которого можно прерывать, когда он все же пытается говорить, которого можно с таким небрежным изяществом изгнать из любой беседы, если он попытается принять в ней участие. Они были заняты своими бранчами, ланчами и оргиями, на которых его присутствие пока было нежелательным. Они ездят в бальный парк с Вдовами и Прелатами и занимают там лучшие места. Как он завидовал их неколебимой уверенности в том, что они здесь на своем месте, и их непроходимой глупости.

«Пригласи еврея в Белый Дом (и он станет твоим рабом)» — так собирался Голд начать свою исполненную язвительной иронии атаку на Либермана, когда того пригласили в Белый Дом за его поддержку войны во Вьетнаме. Как близко счастливый случай, зависть и слепая интуиция подвели Голда — и это не ускользнуло от внимания Ральфа — к пониманию основополагающих истин этого мира.

А как ласкал сердце обычай, позволявший людям носить, словно перья на шляпе, знаки того наивысшего положения в обществе, которое они когда-то занимали. Если бы я был президентом… — когда я буду президентом, поправлял он себя, предаваясь мечтам, — каждый будет назначен на какой-нибудь высокий правительственный пост, а на следующий день его попросят подать в отставку, и тогда все в этой стране, независимо от расы, занятий, семейного положения, убеждений или доходов, смогут идти по жизни, называя себя Послом, Судьей, Мэром или Секретарем, а не Эстер, Розой, Ирвом, Виктором, Джулиусом или Сидом.

ОТ ЭТИХ мыслей Голда оторвала мисс Плам, сообщившая, что за дверью толкутся четыре журналиста в надежде услышать от него слово истины.

Трудно было вообразить кого-нибудь моложе этих журналистов; прилетев сюда словно мотыльки на свет, они теперь окружили его, как погасшую лампочку. Среди них была высокая хорошенькая девица с маленьким личиком и прямыми светлыми волосами; брюзгливым, неуважительным тоном и с раздражением, какого Голду еще не случалось ни у кого вызывать, она спросила, что́ он и остальные собираются врать о результатах своей работы. Голд решил ее соблазнить.

— Откровенно говоря, моя дорогая, я не знаю, — начал он скромно-обезоруживающим тоном, в котором набил руку, но дальше этого пойти не смог. Они улетели.

— Это было ужасно! — стала строго выговаривать ему мисс Плам с паническим ужасом, от которого ее чувственный рот принял форму вытянутого уродливого эллипса, а на щеках и на лбу выступили капельки пота. — Вы никогда не должны так говорить!

— Великолепно! — подбодрил его Ральф по телефону, успев перехватить Голда еще до того, как тот выскользнул из здания, чтобы в одиночестве пережить свой позор. — Телеграммы с компьютерной шифровкой твоего заявления уже ушли в наши посольства.

— Какого заявления?

— Теперь твой девиз — стержень официальной политики.

— Какой девиз?

— Твой инстинкт безошибочен, твои слова поэтичны, твоя скромность очаровательна. Брюс, у меня от тебя чердак дымится. Теперь ты должен сломя голову нестись на наш следующий брифинг для прессы. Поступила директива, согласно которой ты сможешь туда просочиться.

— Вы были замечательны, — воскликнула мисс Плам, придвигаясь к нему поближе, но Голд больше не любил ее и знал, что уже никогда не захочет прижать ее к своему члену.

ОН ПРИБЫЛ на организованный Белым Домом брифинг для прессы, не опоздав ни на секунду, и нашел себе место у стены, откуда без всяких помех мог видеть трибуну, и в этот же момент пресс-секретарь сказал:

— У меня есть заявление. Как вам известно, этот президент привержен открытости и абсолютной откровенности. В соответствии с этой политикой я должен заявить, что у меня нет никаких заявлений. Со вчерашнего дня ничего не произошло.

Последовала ошеломленная пауза, и наконец один из ветеранов прессы спросил:

— Ничего?

— Совершенно. Сегодня нет никаких новостей.

— Никаких новостей?

— Никаких.

— Абсолютно?

— Абсолютно ничего такого, о чем стоит говорить.

— Это касается только Вашингтона, Рон? — спросил голос сбоку. — Или и всей остальной страны тоже?

— Только Вашингтона. Остальная страна нас не интересует.

— Вас не интересует остальная страна?

— Совершенно верно.

— Это означает, что в газетах ничего не будет о президенте?

— Точно. Если только вы не захотите раздуть из этого историю. Мы можем продолжать?

— Ваше заявление, Рон, приводит меня в некоторое замешательство, а потому позвольте мне вернуться на пару лет в прошлое. Некоторое время назад бывший шеф ЦРУ Ричард Хелмс[83] был уличен в том, что солгал под присягой по крайней мере одной комиссии Конгресса. Тем не менее, ему позволили остаться на службе и отправили послом в Иран вместо того, чтобы предать суду за это преступление. Вы можете прокомментировать это?

— Нет. Эта администрация считает неуместным комментировать дела, находящиеся на расследовании.

— Вы хотите сказать, — быстро спросила какая-то женщина, — что это дело находится на расследовании?

— Я этого не говорил.

— Но разве это не вытекает из того, что вы сказали?

— Не знаю.

При этом ответе по залу пронесся всеобщий вздох изумления, а за ним последовал оживленный ропот, в котором, наконец, один голос зазвучал громче других.

— Что вы сказали?

— Не знаю.

— Вы не могли бы повторить?

— Не знаю.

— Вы не знаете?

— Я правда не знаю.

— Вот блин! Рон, Рон, будьте добры, повторите еще раз в микрофон. Я хочу быть абсолютно уверен, что это записалось.

— Пожалуйста. Не знаю.

— Спасибо, Рон. Это было здорово.

— Этот ответ можно давать со ссылкой на источник? Вы готовы к тому, что вас будут цитировать?