Голд одобрил ее. Обе женщины вышли из машины у китайского ресторана на Кингз-Хайуэй, и Голд, как дар божий воспринял пятнадцать минут одиночества, которые ему достались, пока он искал место для парковки и возвращался назад.

— НИКТО, — ни с того ни с сего заговорил Сид, когда Голд опускался на стул, — не знает устья Нила. — Он заказал семейный обед на двенадцать человек.

— Истоков, — сказал Голд, усаживаясь поудобнее.

— А я что сказал?

— Устья.

— Вот забавно, — сказал Сид, лицо его расцвело хитроватой и довольной улыбкой. — Что-то я сегодня сам не свой.

— Свой, свой, старый ты хер.

— Он попросил передать ему хрен, — нашлась Белл, демонстрируя достойную восхищения сообразительность.

— К тому же истоки Нила знают все, — пробормотал Голд, устремив свой взгляд на принесенную еду.

— Все?

— Я не знаю, — не согласился его отец.

— Мне кажется, и я не знаю истоков Нила, — сказала его мачеха.

— Я тоже не знаю, — сказала Эстер.

— Все, кто захотел взять на себя труд разузнать, знают.

— Ты знаешь? — поддразнил его Сид.

— Да, — сказал Голд. — Какого Нила? Их два.

— Два Нила? — в один голос сказали женщины.

Голд потерял осторожность. — Да. Голубой и Белый.

Он с тревогой прислушался к зловещей тишине, сгустившейся над столом, и по невыразимой торжественности погрузившихся в размышления собеседников понял, что попал в еще одну страшную ловушку. К тревоге во взглядах женщин примешивалось сочувствие, а на глаза Эстер снова навернулись слезы жалости. Ах Сид, ах ты, недоносок, зловредный, злоебучий, коварный мерзавец, пропел он про себя скорбную литанию. Опять ты загнал в угол своего младшего братишку.

— Два Нила? — уже раздраженно рычал его отец, расплескивая себе на колени горячий чай из трясущейся чашки. — Голубой и Белый? Да что у него — опилки в голове?

— Вы что, не видите — он шутит? — не очень уверенно вмешалась Белл.

— Что-нибудь не так? — со зловещей невозмутимостью спросил высокий, мускулистый метрдотель, сразу же появившийся на шум, чтобы не допустить во вверенном его попечению ресторане никаких неприятностей. Второй претендент на звание чемпиона мира по карате сидел тише воды, демонстрируя невероятную законопослушность.

— Все в порядке, — весело подбодрил их обоих Сид. — Еще парочку порций, пожалуйста. Суп великолепен.

Голд нос к носу столкнувшийся с безысходностью, воспользовался этой передышкой, чтобы выпутаться из затруднительного положения. — Бог с ними, с моими Нилами, — с грубой прямотой заявил он. — Что с твоим кондоминиумом?

Он застиг своего отца врасплох. Челюсть Джулиуса Голда отвисла, а щеки затряслись.

— Да, — сказал Сид, выставляя подкрепление Голду.

— А почему я не могу остаться здесь? — спросил отец Голда и с видом победителя добавил: — Разве кто-то имеет от меня неудобств?

— Па, я хочу, чтобы ты купил этот кондоминиум.

Еще мгновение старик бросал вокруг безумные взгляды, пребывая в полном смятении. Потом кровь пугающе прилила к его лицу; он так задыхался от гнева и крайнего потрясения, что казалось, борется за каждый глоток воздуха. Слова застряли у него во рту. Обуреваемый чувствами ярости и бессильной злобы, он в припадке бешенства принялся тыкать согнутым пальцем в направлении стола, его косящий взгляд переносился с сидевших по одну сторону от него на сидевших по другую. При первом движении его руки древний инстинкт, до поры до времени дремавший в остальных, пробудился, и все присутствующие в ужасе принялись хвататься за ближайшие к ним блюда, чтобы подать их отцу. Голд обеими руками подставлял ему тарелки с уткой, свиными ребрышками и рисом. Эстер, которая сидела к нему ближе других, пододвинула к нему полную супницу. Голд, опоздав лишь на долю секунды, заметил на фарфоре крошечную трещинку; он не успел издать предупреждающий крик, и интуиция, перечеркнув любые неопределенности, мгновенно подсказала ему, что последует дальше. Но на самом деле звон, раздавшийся при ударе супницы об пол, превзошел все его самые худшие ожидания. Метрдотель тут же появился снова, вся его фигура производила устрашающее впечатление силы и власти, его сопровождала армия из трех неулыбчивых воинов с ониксовыми глазами и бритыми головами и нервной восточной женщины с ярко крашенными губами, в руке у нее был очень длинный, тонкий карандаш.

— Что-нибудь не так?

— Битый фарфор? — спросила Эстер.

— Вер Гехаргит![79] — обретя, наконец, голос, проревел старик в ответ зловредному метрдотелю-китайцу, тыча ему в живот пальцем, отчего этот великан попятился назад. Метрдотель побледнел, когда Джулиус Голд, не переставая всаживать ему палец в живот, прокричал: — Не нужен мне никакой кондоминиум! Я живу здесь, а не там! Я туда езжу отдыхать!

Сид был уже на ногах, фонтаном извергая чаевые по двадцать долларов и велеречивые извинения. Вот сука, кипел Голд, с наифальшивейшей из фальшивых улыбок рассовывая бумажки по доллару и по пять ошеломленным детям и родителям за ближайшими столиками. Запереть его нужно! В тюрьму, а не больницу! Засадить в кандалы! Держать на цепи в темнице! Упрятать этого полоумного хера на пятнадцать футов под землю!

Когда пол был вычищен, они перешли к десерту, состоявшему из ананасов, мороженого и печенья-гаданья[80]; обед проходил почти в полном молчании, все из кожи вон лезли, делая вид, что ничего не случилось. Последовавшая все же затем торговля была краткой. Старик не вернется во Флориду, пока не будет готов и согласен. Сид гарантировал ему ежемесячное посещение минимум на пять дней по крайней мере одной из ветвей семейства. Не пошло. Каждые три недели по семь дней? Ладно, там будет видно.

— Пошел он в жопу, — кипятился Голд по пути домой, обращаясь к Белл. — Пусть сучий сын снова заболеет бронхитом и кашляет хоть до чахотки. Пусть себе жалуется, что ему одиноко, потому что мы к нему не приезжаем.

— Ты будешь в Вашингтоне, — лаконично сказала Белл.

И тебя тоже в жопу, молча метал громы и молнии Голд, злобно косясь на жену. Это ты права, черт тебя возьми, я буду в Вашингтоне. В полночь он звонил в Калифорнию Джоанни, умоляя ее приехать в Нью-Йорк и попытаться взять ситуацию под контроль. У нее были неприятности с Джерри, и адвокат не советовал ей уезжать из дома.

— Он разбил супницу! — повторяя одно и то же, трагически настаивал Голд. — Он разбил эту чертову супницу! Господи, это был худший день в моей жизни. В ресторане, после того как он разбил супницу, мне досталось печенье с таким дурацким предсказаньем, о каком еще никто не слышал. А когда я ехал домой, на дороге кто-то пошутил — повернул знаки одностороннего движения в другую сторону, и я не мог подъехать к дому, чтобы высадить Белл, и не мог вернуться в гараж, чтобы сдать мою прокатную машину. Гусси сказала, что связала мне носок…

— Один носок?

— У нее же всего две руки. А оказалось, что это та самая полоска шерсти, которую она вязала с тех самых пор, как мы ее знаем, и все надо мной смеялись. Никто из тех, кто меня знает, не относится ко мне с уважением.

— Мы же твоя семья, Брюс. Ты хочешь, чтобы и мы называли тебя доктором?

— Не только они. Я тут для всех просто шмак. Даже для китайского печенья-гаданья. Вчера в гимнастическом зале я встретил Крапа Уэйнрока, помнишь, мы росли вместе на Кони-Айленде, и он сказал, что Белл коротышка, и говорил со мной так, будто я тупоголовый первоклассник. Ведь Белл вовсе не коротышка, да?

— Нет, — сказала Джоанни после секундного колебания. — Она коротышка.

— Ну и что в этом плохого?

— Я не сказала, что это плохо. Есть женщины высокие и стройные, как я, а есть низенькие и…

— Но ведь не ее вина, что она коротышка, — брюзгливо сказал Голд. — Мы такими рождаемся. Ведь не виноват же я, что родился низеньким, правда?

— Ты не низенький, — встала на его защиту Джоанни. — Ты среднего роста.