Не выпуская рукояток пулемета и не отрывая глаз от прицела, Татарнаков крикнул мальчику:

— Хабас! Возьми моего коня! Скачи на левый фланг, скажи комиссару: пусть немедленно отходят к ущелью и там занимают оборону.

— Есть, товарищ командир!

Хабас кубарем скатился со скалы, вскочил на коня и понесся к лощине. Немцы, заметив всадника, открыли по нему огонь. Над головой просвистели пули, Хабас припал к гриве. Умный конь понимал опасность и изо всех сил рвался к спасительной лощине. Но когда до укрытия оставалось всего лишь одна-две секунды, пуля настигла его.

Хабас перелетел через голову коня, вскочил, бросился к лошади, но она была уже мертва.

Пригибаясь, мальчик побежал к лощине, как вдруг что-то ударило в колено, и острая боль пронизала ногу. Добравшись до укрытия, он задрал штанину: пуля задела колено.

Сцепив зубы, мальчик поднялся и даже попытался бежать, но от боли ногу свело, и он упал. Во рту пересохло, он глотнул снегу и пополз вперед…

Выстрелы слышатся рядом. Он уже видит бойцов, залегших по кромке овражка.

— Товарищ комиссар!.. Александр Алексеевич! — кричит он.

Кто-то из отходящих раненых услышал его голос, свернул к нему. Увидел окровавленную штанину…

— Ты куда? А ну, давай со мной!

— Я к комиссару… Командир приказал отходить к ущелью…

— Лежи тут, я сейчас доложу…

Но было уже поздно: немцы окружили овраг и слышались их голоса:

— Партизан капут! Сдавайсь! Бросай оружие, выходи! Шнель, шнель!

В ответ раздавались автоматные очереди и винтовочные выстрелы.

Показался немецкий транспортер. Видимо, там, на центральном участке, все было кончено и теперь он шел на помощь флангу.

— Ну, пропал наш комиссар! — выдохнул раненый, лежавший рядом с Хабасом. И вдруг замер, прислушался; приподнялся, выпрямился, сорвал с головы шапку, закричал во всю глотку: — На-аши-и-и! Ура-а-а!..

Забыв про рану, Хабас тоже вскочил: со стороны Нальчика, взвихривая снежную пыль, мчались наши «тридцатьчетверки». Из ствола орудия головного танка блеснуло пламя. Вражеская бронемашина развернулась и пошла обратно. Вслед за ней улепетывали фашисты. Вот над транспортером взметнулся столб черного дыма, пронизанного языками красного пламени…

Партизаны выскочили из оврага и бросились преследовать врага. Превозмогая боль, побежал за своими и Хабас…

Несколько минут танкисты и партизаны прочесывали дорогу и ее окрестности. Комиссар Фролов и с ним Хабас сразу же побежали к скале, где находился командный пункт Татарнакова. На подступах к высоте было много убитых немцев.

Хабас первым вскарабкался на скалу и невольно зажмурился: на плоской вершине валялся опрокинутый взрывом пулемет, рядом лежал недвижно командир…

Когда мальчик овладел собой и открыл глаза, рядом с ним с обнаженной головой стоял комиссар.

Фролов осмотрел пулемет. Лента была пуста, пуст был и ящик из-под гранат — значит, командир бился до последнего патрона, до последней гранаты. Последней он подорвал себя и «максим».

Подошла наша стрелковая часть, преследующая врага. Бойцы помогли уцелевшей горстке партизан похоронить павших товарищей. На обочине дороги, у подножия скалы, поднялся холм братской могилы. Прогремели прощальные залпы, отдаваясь грозным эхом в горах…

По узкой горной тропе медленно тянулись гуськом четыре всадника. Впереди ехал человек лет пятидесяти. Правая нога у него была почти прямой и опиралась на низко опущенное стремя. За ним ехала девчурка лет пятнадцати, похожая на мальчишку. За ней — таких же лет паренек. И последним — старик с карабином за спиной. Они возвращались в партизанский лагерь, чтобы оттуда разъехаться по домам.

Ехали молча.

Фролов думал о том, как сурова борьба, какой огромной ценой добывается победа. Кто потерял отца, кто — сына. У него самого при налете фашистских стервятников на Москву погибла вся семья. Вот пал командир отряда… Не так уж много воевал он вместе с Татарнаковым, но за это время они — кабардинец и русский — стали настоящими братьями. Он, Фролов, дрался за Нальчик, а кто-то из кабардинцев — за его родную Москву или за Ленинград, откуда приехала сюда вот эта славная девчурка Рая, которая защищала селение Хабаса, его предгорья… Нет, не победить народ, вставший на защиту Отечества от мала до велика! Путь к победе тернист, впереди немало еще жертв, но день торжества настанет. Заря его уже занялась. И именно под Москвой — столицей Отечества. Вот восходит она и в горах Кавказа…

А перед глазами Хабаса вставала картина прощания с Кушбой.

После боя убитых партизан похоронили, раненых отправили в только что освобожденный Нальчик, а все, кто остался цел и невредим, влились в регулярную часть. Уходил с ней и Кушба…

Хабас подбежал к командиру:

— Товарищ подполковник, возьмите и меня. Я буду ходить с Кушбой на разведку. Конь у меня добрый: от любой погони уйду!

Подполковник улыбнулся.

— Спасибо. Вижу, боец ты отменный. Но тебе надо учиться. Кончится война, много дел будет у нас.

Хабас опустил глаза и чуть не плакал.

Подошел Кушба.

— Ну, чего ты нос повесил?! Дело говорит командир… А к тому же у тебя старая бабушка — на кого ты ее оставишь? Рая, правильно я говорю?

— Конечно! — подтвердила девочка. — Я и сама бы пошла, но у меня тоже бабушка старенькая.

— Вот видишь! — подхватил Кушба и уже весело ударил паренька по плечу. — Так что договорились! Ну, прощай! — И обратился к Рае: — До свидания, Рая!

— До свидания, Кушба! Возвращайся с победой!

Солнечное утро в горах. Необыкновенная тишина стоит над партизанской поляной, над лагерем. Час назад его покинули последние обитатели — старая женщина, мальчик и девочка. Остался лишь старик кабардинец стеречь коней. Он будет ждать распоряжения из Нальчика, куда еще вчера выехал комиссар.

Хабас, держа за повод своего хромоногого Орла, с которым ни за что не хотел расставаться, вел спутников малохоженой тропой. Это был самый короткий путь к селениям, и к вечеру они добрались до Верхнего.

Хабас не стал ночевать у Данах, лишь передохнул, выпил горячего чаю и снова отправился в путь: ему не терпелось увидеться с бабушкой. Теперь он ехал верхом и на рассвете будет дома. А послезавтра приедет за Раей и Ариной Павловной, чтобы отвезти их в Нальчик.

Проводив Хабаса, Данах нагрела воды и предложила Рае и Арине Павловне искупаться. Гости охотно согласились: ведь там, в лагере, мылись очень редко и на скорую руку.

Данах поставила в кухне большой оцинкованный таз, приготовила чистое белье: Рае — Люсино, Арине Павловне — свое…

Чистое белье, чистая постель, а в комнате тепло-тепло, как бывало дома, в Ленинграде.

Ночью Рае снится сон. Будто нет никакой войны и не было ее. И они не уезжали из Ленинграда. Завтра воскресенье, и папа, как всегда в субботний вечер, открывает «ассамблею», которая должна решить, как провести воскресный день. И, как всегда, Вовка кричит первым: «Пап, в зоопарк!»

Когда она проснулась, комната была полна солнечного света, а из кухни тянуло чем-то вкусным-вкусным и слышался приглушенный голос Данах:

— Не надо. Пусть отсыпается. Понежится пусть. Слава аллаху, теперь бояться некого…

И Рая действительно отсыпалась. На другой день она проспала бы, наверное, еще дольше, но услышала голос Хабаса, встала, оделась, вышла в общую комнату.

— Здравствуй! — весело приветствовал ее Хабас, в полушубке и весь розовый от утреннего морозца.

— Так рано, Хабо?!

Мальчик присвистнул:

— Салам алейкум, «рано»! Ты посмотри в окно: уж тени от скал попрятались в ущелья. Ишак уж пообедал, а ты…

— Ну, ладно, ладно! — перебила его Рая. — Знаю, тебя не переговоришь. Всякий петух громче всего поет у себя в курятнике! Вот погоди, приедешь к нам в Ленинград, тогда…