– Ладно, – пробормотал Князев. – Будем надеяться, что ваше заступничество не потребуется.

Берегом реки они возвращались в лагерь. Солнце светило низко, деревья на противоположном берегу закрывали его, местами оно выглядывало над прогалинами, и тогда длинные тени путников изгибались по камням, ширились и где-то за кустарником сливались в одну большую вечернюю тень.

– Ну как, отдышались после вчерашнего? – спросил Князев.

– Не маршрут – прогулка, – ответил Заблоцкий, и до него наконец дошло, что разгрузочный день Князев устроил не для себя.

«Завтра придется наверстывать упущенное, – думал Заблоцкий. – Надо скорей заканчивать планшет и переходить на восток. Так дай мне бог выдержать все это, не свалиться, не ослабеть, потому что выйти из строя сейчас – значит предать».

Первый чирей вскочил у Матусевича на запястье левой руки, ниже ямки за большим пальцем. Матусевич прижег его йодом и перебинтовал, чтобы не тревожил край рукава, а часы стал носить в брючном «пистоне». Рука побаливала, днем это как-то не замечалось, но по ночам кисть ломило и дергало. Случись такая болячка на правой – работать молотком было бы трудно.

Угнетало другое. За неделю он и Лобанов набегали около двухсот километров, два раза ночевали где придется, прямо на земле, согревая друг друга спинами, потому что возвращаться в лагерь было слишком далеко, переколотили тысячи больших и малых валунов – и все впустую. Невысокие вытянутые гряды ледниковых морен, окруженные болотами, содержали в себе все породы местного комплекса – от массивных кремовых доломитов нижнего кембрия до пузырчатых лав триаса. Не было только габбро-долеритов.

Спустя несколько дней Матусевич, умываясь, нащупал на шее прыщик. Он и его прижег и заклеил лейкопластырем, но через суткн было уже больно нагибаться и поворачивать голову.

– Подорожник приложить бы, – сказал Лобанов, – это ты простыл, когда мы на торфянике кемарили.

Но подорожника не сыскать было, как и дорог.

Они шли поиском от северного борта долины к южному, под прямым углом пересекая направление движения древнего ледника. До южного борта оставалось километров восемь. Достигнув его, они переместятся восточнее и пойдут в обратном направлении. И так до самого конца. До какого – никто не знал. До конца долины или до конца сезона, а, может быть, оба эти конца совпадут, и тогда…

Последнее время Матусевич все чаще думал о себе, о своей работе, о Нонне, которая осталась в Киеве, и в нем рождался тоскующий напев: «Ты одна, голубка лада, ты одна винить не станешь, сердцем чутким все поймешь ты, все ты мне простишь…» Он помнил и любил эту арию, и тема его далекой Ярославны была для него предвестником других тем, исполненных все в том же славянском миноре, где и грусть, и раздумья, и вера, и несгибаемая твердость. Глядя на развалы седых от лишайника глыб, он вспоминал: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?», и молоток в руке тяжелел, а округлая сопка, проглядывающая сквозь чахлые деревца, виделась исполинским шлемом. В такие минуты по спине его пробегал холодок, глаза влажнели от восторженных слез. Но длилось это недолго, и сам он никогда не мог вызвать в себе эти сладостные ощущения. Они возникали непроизвольно, как непроизвольно рождалась в нем музыка, и вместе с музыкой исчезали.

В маршруты они с Лобановым ходили теперь поодиночке. Получилось это само по себе. В первый же день у Лобанова откуда-то появился другой молоток, и он предложил:

– Ты иди по этой гривке, а я – по той. Если что будет, я покричу.

Видя, что Матусевич колеблется, он заверил:

– Не трухай, я к вашим камням третий год приглядываюсь. Габбро-долериты-то уж как-нибудь отличу.

Матусевич согласился, но предварительно устроил Лобанову небольшой экзамен на определение пород. Тот не ошибся ни разу. После этого они так и ходили – вместе и не вместе, не теряя друг друга из виду. Лобанов как-то заикнулся, что хорошо бы вообще маршрутить порознь, вдвое быстрей пошло бы дело, однако Матусевич и слушать не стал.

– Разве можно, Коля, – сказал он. – Нам Андрей Александрович доверился, а ты предлагаешь такое…

Лобанов усмехнулся.

– Ему теперь все до фени. Семь бед – один ответ.

– Нет, нет, что ты, – затряс головой Матусевич. – Не могу я его подводить, нельзя. У нас еще есть время.

– То-то и оно, что «еще», – проворчал Лобанов.

Третий чирей вскочил на бедре, и почти одновременно с ним на скуле – четвертый. Ночами Матусевича то знобило, то бросало в жар. Утром он с трудом поднимался, каждое неловкое движение отдавалось резкой, долго не утихающей болью. Чирьи росли, стягивали покрасневшую вокруг кожу и не собирались прорывать.

– Эк тебя корежит, – с гримасой жалости бормотал Лобанов, глядя, как его ведущий встает с постели. – Надо же такой заразе прицепиться. Говорил, одевайся теплее!

Матусевич молчал и старался не морщиться от боли. Он понимал в медицине чуть больше Лобанова и догадывался, что дело здесь не в простуде. Наверняка это был авитаминоз.

Теперь уже не отряд – группа Князева продолжала двигаться на юго-запад. Позади остался один из Тымерских порогов, если не самый большой, то самый опасный. На карте Князева он был помечен восклицательным знаком.

Три года назад на этом пороге в большую воду погибли два московских геолога. Произошло это на глазах у товарищей. Тымера здесь делала крутой поворот на юг, и стремительный бурун, поднявшийся над затопленным водосливом, ударял в нависшую скалу. Рабочие с берега видели, как лодчонку приплюснуло к скале, мелькнуло и скрылось оранжевое рифленое днище, потом лодка вынырнула метрах в пятидесяти, но ни груза, ни людей на ней уже не было.

С тех пор и появились на полевых планшетах у того места восклицательные знаки.

В межень порог был не страшен, лишь захватило на миг дыхание на метровом водосливе. Но к скале все же потянуло неотвратимо. Князев понял, что не успеет вывернуть лодку, бросил весло и выставил навстречу каменной стенке ладони. Остальные лодки шли следом и повторили этот маневр. Высотин, правда, не подрассчитал, чуть замешкался и ударился о скалу плечом.

Лагерь разбили километром ниже, на широкой, усеянной огромными валунами косе. Для палаток выбрали место поровней. Над косой гулял ветер.

– Убрать валуны, и можно сухогрузные «Антоны» принимать, – сказал Высотин, расстегивая спасательный жилет и потирая плечо.

Тапочкин сорвал с головы накомарник и колесом подбросил кверху.

– И комариков, комариков нет! Лафа, братцы!

Возившийся со своими мешочками Костюк приподнял голову:

– А вертолет сядет?

– Вертолет! Сюда ТУ-104 сядет! – засмеялся Высотин.

– Петюня, – весело сказал Тапочкин, – мы тебе сейчас такой камин из валунов соорудим – закачаешься! Мы камин, а ты нам каждое утро кофе и греночки в постель.

– Будет вам и кофе, и греночки, – пообещал Костюк и хотел еще что-то добавить, но из палатки донесся повелительный голос Князева:

– Петро, завтрак к шести!

Высотин и Тапочкин переглянулись. Тапочкин кисло сказал:

– Между прочим, в шесть еще темно… – Подмигнув Высотину, он добавил: – Сделал бы ты, Петюня, доброе дело, проспал бы на пару часиков.

– На эту тему есть один анекдот, – начал Костюк, но Высотин довольно бесцеремонно оборвал его:

– Завтра расскажешь. – И Тапочкину: – Пошли спать, а то не встанем.

На исходе ночи Заблоцкий неожиданно, как от толчка, проснулся. Было темно и зябко. Он приподнялся на локте и прислушался. Рядом монотонно шумела река. Тонко посапывал во сне Высотин, из палатки горняков доносился мощный двухголосый храп.

Привычные, обыденные звуки, они не могли разбудить его.

Он выпростал из вкладыша голову и сел, напрягая слух. Из ушей будто вынули вату. В предутренней тишине отчетливо различался и далекий гул водослива, и невнятный ровный шум стремнины, и частое поплескивание волн о берег, а в храпах горняков таилась целая гамма звуков – и рулады, и потрескивание, и трели, и тонкий посвист. «Записать бы на пленку и дать им потом послушать», – подумал Заблоцкий и вдруг услышал где-то совсем рядом, под боком, натужный жалобный стон.