Весна добралась до широт Туранска в середине мая. День все прибавлялся, все откровенней пригревало солнце. Ему помогали теплые проливни, снег в тайге оседал почти зримо и скоро сошел. Лишь в глубоких, заваленных буреломом распадках сохранились длинные посеревшие снежники.

На высоком берегу Енисея рыбаки шпаклевали плоскодонки, в усадьбах долбили ломиками подтаявшие помойки. Лед на реке потемнел, покрылся проталинами, но еще держал, и смельчаки за островной косой добывали сетями налимов.

Жители Туранска, особенно те, кто был здесь по договору, ожидали открытия навигации с большим нетерпением. Продукты осеннего завоза, все эти тушенки, порошки и щи-борщи в банках, приелись за зиму, мясо и рыба – тоже. Хотелось чего-то этакого: болгарского перца, например, или цитрусов, или хороших сигарет. А еще мучила жажда, потому что майские праздники исчерпали запасы спиртного. На прилавках скучали лишь бутылки уксуса, подсолнечного масла и брусничного экстракта. Постепенно исчез тройной одеколон, за ним и «Ландыш».

Субботние вечера и банные дни потускнели. Именинники сетовали на судьбу и осаждали пекарню в надежде раздобыть дрожжи для браги, а позеленевшего от дряхлости деда, у которого не хватило ума помереть в другое время, пришлось поминать компотом из сабзы.

Как-то на главной улице появился пьяный. Покачиваясь, он хлюпал сапогами по весенней грязи, и лицо его было исполнено надменности. Возле клуба пьяный дал сильный крен и неожиданно тонким голосом закричал:

– От гадюка, – заметили на крыльце, – ишшо дразнится…

Двое парней сбежали вниз и догнали гуляку.

– Эй, друг, где захмелился? – с живым интересом спросил один. Второй заглянул пьяному в лицо и сказал:

– Брось, я его знаю! У него свояк в аэропорту работает…

– В-вас-силий… сво-вояк… – косорото забормотал мужичонко, и в носы парней шибанул резкий дух еще не перегоревшей водки.

– Иди, друг, домой. Иди, пожалуйста, не раздражай людей.

Енисей тронулся в одну из светлых ночей первых чисел июня, когда село спало. В предрассветной тишине возник над рекой тягучий низкий стон, будто потянулся с позевотой огромный зверь, разминая скованные сном мышцы. Стон пронесся и замер, несколько мгновений опять было несказанно тихо, потом родилось легкое шуршание, потрескивание – и плавно, незаметно для глаза тронулось во всю ширь реки ледяное поле.

Поплыли лунки рыбаков, раскисшая дорога, брошенный кем-то стожок сена, прорубь, где брали воду. Казалось, так и будет двигаться неразменной эта громада до самого океана. Но вот гулко ухнуло в излучине, побежали по льду ветвистые трещины, качнулись и стали на ребро прижатые к берегу льдины, стеклянно сверкая голубоватыми гранями, на них со скрежетом надвинулись соседние, и теперь уже от берега к берегу, с поворота к повороту хрустко и безудержно шел ледолом.

Картину эту наблюдали только псы-водовозы, бессонное наглое воронье да парочка, коротавшая ночь в поцелуях. А утром высыпавшие на берег жители застали иное: в мутной, темной воде, теснясь и наползая друг на друга, быстро плыли большие и малые льдины, торопились на север и час от часу редели.

Теплоход ожидали в субботу, но его задержали туманы.

В воскресенье с утра у пристани стали собираться празднично одетые люди. Толком никто ничего не знал. Начальник пристани прятался, в запертой каморке его надрывно трещал телефон, а в толпе пустили слух, что теплоход вышел из Подкаменной еще позавчера и в пути застрял.

Кое-кто, изнурив себя ожиданием, собрался было уходить и ласково внушал соседу или куму: «Ты же смотри, паря, в случае чего меня не забудь-та». По длинной лестнице потянулись на угор маловеры, с высоты крутого берега еще раз вглядывались из-под руки в голубоватую даль и медленно расходились кто куда. Оставшиеся разбились по кучкам, поплевывая скорлупой кедровых орешков, посмеивались, переругивались беззлобно и уже высказывали сомнения, придет ли теплоход вообще. Иные вовсе забыли, зачем они здесь, отвлекались на другое – как лучше наживлять переметы, какая снасть годится на белую рыбу и прочее. Тем неожиданнее донесся сверху звонкий мальчишечий крик:

– Иде-от!

– По крыше воробей, – отмахнулись внизу.

– Девка замуж!

– Идет, идет! – закричали сразу насколько голосов.

Затопали вверх по деревянным ступенькам сапоги, ринулись со всех сторон на угор люди и увидели, а больше угадали: в слепящем далеке, там, где слилась воедино гладь реки с гладью неба, неясно светлело что-то. Однако прошло не меньше часа, прежде чем теплоход приблизился – трехпалубный белоснежный красавец стремительных обводов с короткими мощными трубами. Он беззвучным видением скользил посредине реки, отделенный двумя километрами воды от стоявших на берегу людей, достиг траверза пристани и поплыл дальше, не меняя курса. И хоть все знали, что это маневр, что теплоход огибает длинную подводную косу, как-то тревожно стало. Неужто пройдет мимо этот сверкающий призрак, покажет корму и скроется?

Донесся певучий гудок, теплоход стал укорачиваться.

– Повертывает, повертывает! – вздохнула притихшая было толпа. А тут и ветерок примчал басовитый гул дизелей и красивую музыку. Наконец теплоход развернулся против течения и зашел в протоку. И уже видны вдоль бортов головы пассажиров.

Толпа зашумела и качнулась к воде. Дебаркадера еще не было, но крутизна берега позволяла воспользоваться трапом. Откуда-то появился начальник пристани в сопровождении двух милиционеров. Их встретили дружелюбно. Несколько добровольцев волокли тяжелый трап. Толпа разбухала, теснилась.

Теплоход стал на якорь метрах в тридцати от берега. С верхней палубы крикнули в мегафон:

– Катер давайте! Ближе не подойдем.

Эх, мать-перемать! Кинулись к своим и чужим плоскодонкам, к «веткам», к моторкам, понеслись, черпая бортами воду, помогая гребцам кто обломком доски, кто ладонью, кто криком. И багры нашлись, что абордажные крючья, и кошки. А милицейские фуражки в первой лодке – впереди всех. Пущены в ход багры, сверху, перегнувшись через перила, протягивают руки пассажиры. Ругань, хохот, свист. У дверей ресторана пробка. Буфетчица затравленно вертит головой, что-то кричит, у ее носа десяток рук потрясает бумажками, сдачи не спрашивают. И вот уже первые счастливцы, держа над головой бутылки и кульки, протискиваются обратно к выходу.

…Когда теплоход, погудев на прощание, отвалил и скрылся за поворотом, на берегу остались лишь груда посылок и несколько пассажиров – парней и женщин – с большим багажом. К ним подошел мужчина лет тридцати с непокрытой головой, в сером свитере грубой вязки и лыжных брюках, заправленных в перетянутые ремешками яловые сапоги, спросил:

– Ребята, вы не в экспедицию? Не по найму?

– По найму, только не в экспедицию. На рыбозавод мы, – ответила за всех румяная бабенка в расстегнутой на груди телогрейке и спросила заинтересованно:

– А вы тутошний?

– Все мы здесь тутошние, – хмуро ответил Князев и зашагал прочь, скрипя сапогами по гальке.

Ночью перепал короткий, но по-летнему сильный дождь. Пробираясь среди луж, Князев щурился от утреннего солнца, бьющего прямо в глаза, и прикидывал, когда же будет следующий теплоход. По всем расчетам выходило, что не раньше субботы. А в субботу и воскресенье контора выходная, значит, придется торчать здесь еще целую неделю.

Он покусал губу. Семь дней – это семь маршрутов.

В конце сезона, когда подопрет зима, они могут оказаться решающими. А если все-таки уехать сегодня? Вот сейчас прямо – оставить в отделе кадров заявку на недостающих рабочих, договориться с хозяйственником насчет катера и к обеду отчалить.