– Ты анекдот на «чи» знаешь?

– Расскажи, буду знать.

– Так вот, чи не пошел бы ты… Понял?

– Ты меня доведешь, – пообещал Высотин.

– Законно, доведу! Если бы не твоя слабость в коленках, мы бы сейчас с тобой на востоке были, понял? Руду бы искали!

– Дурачок, – сказал Высотин и, подняв руки к ушам, помотал растопыренными пальцами. – Ты как с луны свалился. Запомни: никогда не надо рвать постромки, но отставать тоже не надо. На первых и последних всегда все шишки валятся. Мудрость жизни – золотая середина. Это не я придумал. Подрастешь, поумнеешь, так еще спасибо за науку мне скажешь.

– Я такую науку в гробу видел, – буркнул Тапочкин.

«Есть ли предел человеческой выносливости?» – думал Заблоцкий.

Вчера они с Князевым сделали двадцать семь километров маршрутом, а всего, вместе с подходами, отмахали километров тридцать. Вышли в семь утра, вернулись без двадцати десять, когда уже стемнело. Маршрут был какой-то хитрый, ломаный. Князев объяснил, что таким образом они охватили площадь, рассчитанную на четыре прямолинейных хода, то есть выполнили двухдневную норму. Еще он сказал, что, если не подведет погода, с такими темпами они управятся с основной площадью к концу августа и смогут всем отрядом двинуться на восток, на помощь Матусевичу.

К концу августа… А сегодня только четвертое… Четвертое или пятое? Он не помнил, могло быть даже третье или шестое. Где-то в этих пределах. Какой сегодня день – тоже не помнил.

Что сейчас в мире? Последнюю газету он читал в Туранске, перед отплытием, приемник остался у Федотыча. Недавно Князев обнаружил в сумке завалявшуюся трешку и с улыбкой протянул ему. Он долго с любопытством рассматривал тонкий зеленоватый узор, прочел все надписи на обеих сторонах, полюбовался бумажкой на свет, понюхал. Вот оно, мерило их трудов! В городе на эту трешку можно прилично пообедать или купить кое-что, здесь же она не годится даже для самокрутки…

Да, к концу августа. А сейчас всего лишь начало. И вчера ему напоследок казалось, что если он споткнется и упадет, то больше не встанет. Когда вышли к Тымере, Князев снял накомарник, и Заблоцкий увидел, что лицо Александровича в испарине, лоб бледный, рот запекся. Интересно, какой видок был у него самого?

Когда приковыляли в лагерь, Заблоцкий был совершеннейшим трупом. Кое-как добрел до палатки, не раздеваясь, рухнул на нары и сразу же куда-то провалился. Ночью его растолкал Костюк, сунул в полог миску каши и лепешку и глумливо сказал: «Андрей Александрович приказали вас разбудить и накормить». Заблоцкий хотел обругать его, но внезапно почувствовал нечеловеческий голод и набросился на еду. Поев, тут же уснул. Ночь прошла как миг. Уже была побудка, надо вставать. Ног у него, кажется, нет, во всяком случае, он их не чувствовал. Но надо вставать. Сегодня будет то же самое. И завтра, и послезавтра. До конца августа, если не помешают дожди…

Окончательно Заблоцкий проснулся где-то в начале третьего километра. До этого плелся как во сне и все отставал. Князев несколько раз оглядывался и поджидал его. Они почти не разговаривали, только на четвертой или пятой точке Князев сказал:

– Сегодня у нас разгрузочный день. Всего семнадцать километров.

– И то слава богу, – ответил Заблоцкий и немного взбодрился. А потом начался кочкарник, надо было держать уши топориком, чтобы не искупаться, прыгать и сохранять равновесие, и когда вся эта мерзость осталась позади, Заблоцкий почувствовал себя почти в норме.

Обедали, как всегда, на повороте в начале обратного хода, на берегу удивительно красивого маленького озерца. Вода в таких озерцах стоит вровень с берегами, она чиста, прозрачна и чуть горьковата, берега пологи и устойчивы. Лес обрывался за несколько десятков метров, и, окаймленные темно-зелеными мхами, озерца эти кажутся голубыми и выпуклыми.

Заблоцкий возился с костром, Князев сидел поодаль, упершись спиной в березку, и о чем-то думал. Последние дни он был как никогда задумчив и молчалив.

Костер не ладился: дымил и гас. В довершение всего Заблоцкий обжег палец. Кое-как он вскипятил котелок воды, вылил туда банку сгущенки, открыл говядину и пригласил:

– Кушать подано, ваше сиятельство!

Князев очнулся, пересел к костру. Молча съел свою порцию, молча выпил молоко и, предоставив Заблоцкому мыть посуду, сел на прежнее место.

Заблоцкий скреб котелок землей и вдруг понял, что думает о Князеве с недоверием, с какой-то даже подозрительностью. Вот он, Андрей Князев, чьей волей весь отряд в, течение полутора месяцев обречен на каторжный труд, без преувеличения каторжный, устроил себе разгрузочный день, сидит под деревом, покусывает веточку, лицо спокойно, даже безмятежно, все в порядке: ребята вкалывают, дело движется. Будет руда – почет и уважение, не будет руды – все шито-крыто, пикетажки особого отряда в сундук, а что стоит за этими торопливыми записями на грязноватых страницах с высушенными комарами – дело прошлое.

Кому все это надо?

И он, сложив посуду в рюкзак, неожиданно для самого себя задал этот вопрос вслух. Князев вынул веточку изо рта и спросил:

– Вы что-то сказали?

– Кому все это надо, говорю, – повторил Заблоцкий, поеживаясь, как перед прыжком в ледяную воду, но Князев непонимающе взглянул на него, отступать было некуда, рано или поздно говорить об этом придется, и раз уж зашла речь, тянуть и выкручиваться нет смысла. И Заблоцкий прыгнул очертя голову.

– Вся эта горячка к чему, вот что, – сказал он, – Надорвемся ведь! А пронюхает начальство – вам первому несдобровать. Энтузиазм, конечно, штука хорошая, и вы умело на нем сыграли, но надо же и о людях думать. Неужели нельзя было дождаться следующего сезона? Подготовились бы спокойно, не торопясь…

Князев смотрел на него не мигая. Заблоцкий почувствовал, что говорит совсем не то, но остановиться уже не мог и, маскируя смущение запальчивостью, понес совершеннейшую чушь. Что-то об охране труда, о семичасовом рабочем дне, о конституции и тщеславии. Ему было стыдно и боязно наткнуться на твердый взгляд Князева, и он апеллировал то к озеру, то к береговой роще. Наконец он нашел в себе мужество остановиться.

Боже, как он насорил! От обилия его неряшливых слов вокруг потемнело, они висели в воздухе, не оседая, как взвешенные частицы.

Князев смотрел уже не на него, а куда-то левее и выше его головы.

– В начале нашего знакомства, – сдержанно сказал он, – вы заявили, что ваше дело – таскать рюкзак. Не вернуться ли нам к исходным позициям?

Заблоцкий почувствовал, что краснеет. Промолчать? Вспылить? Обидеться? Но он не сделал ни того, ни другого. Встал и вполне искренне сказал:

– Александрович, извините. Ерунду я какую-то плел. Считайте, что ничего этого не было.

Князев ничего не ответил, отвел глаза. Они молчали до самого конца маршрута. На последней точке оба закурили, и Князев сказал, провожая взглядом сизоватый дымок:

– Вот вы ученый. Допустим, у вас родилась интересная идея. Вы начали воплощать ее на бумаге, а вам подсовывают что-нибудь хорошо известное, но не представляющее интереса.

– Александрович, – попросил Заблоцкий, – я все понял, я не прав, не будем больше об этом.

– Может, и поняли, но не все. Слушайте, чтобы нам больше этой темы не касаться.

Он старался говорить спокойно, но в голосе его слышалось волнение.

– Пусть я, как вы говорите, тщеславный. Со стороны виднее, конечно. Но я знаю, что, если мы в этом сезоне не схватим интрузию за глотку, не застолбим ее, на будущий год Арсентьев мне восток не отдаст, будьте уверены. Он найдет, кому поручить там поиски… – Князев волновался все сильней, коротко рубил воздух ладонью. – Я сто раз себя спрашивал: «Имел я право поступать так, как поступил? Не зарвался ли я?» Но я не могу это бросить. Это – цель моей жизни, итог. Я восемь лет кормлю здесь комаров! Так имею я право довести свое дело до конца?

– Имеете, – без колебаний ответил Заблоцкий. – Готов подтвердить это где угодно.