Так думал Алёшка, стараясь вернуть себя в прежний, привычный мир, в котором всегда доставало ему радостей, но мысли помимо его воли возвращались к собранию.

Алёшка слышал, кто-то идёт за ним. Он прибавил шаг, но и тот, позади, пошёл быстрее. Алёшка обернулся и увидел Кобликова.

— Прёшь, как сохатый, не догнать, — сказал Юрочка, улыбаясь. — Ну, как там, рассудили? Кесарю — кесарево…

Алёшка не ответил.

Кобликов уловил его настроение, шагал рядом молча, заложив руку за борт лёгкого пальто.

— Почему на собрании не был? — спросил Алёшка, смиряясь с присутствием Кобликова.

— А что, обо мне говорили?

— Нет.

— Тут, понимаешь, штука получилась. Дошло до матери: так, мол, и так, за прогул прижать хотят. Естественно, переполох. «Тебе не свято моё имя!» и так далее. Потом, как водится, принесла в школу справку. Вышло, что я ангиной болел. Мне, понимаешь, в самом деле глотать больно было… А на собрание не мог. Если честно, стыдно было бы тебе в глаза смотреть. Грешили-то вместе!.. Спасибо, Матвеич выручил, забрал на тренировку. Директору нашему звон вокруг школы тоже приятен. Лыжные кроссы скоро начнутся… Ну, тебя-то не очень? Жив?..

«Какой же ты! — думал Алёшка, задыхаясь от обиды на ту несправедливость, которую вот сейчас принёс с собой Юрочка. — Какой же ты…» — Алёшка повернулся к ветру, чтобы не видеть Кобликова и остудить горевшее от гнева лицо, и вдруг остановился.

— Слушай! — сказал он решительно. — Иди домой!

— Не хорохорься, у меня к тебе дело, — спокойно сказал Юрочка.

— Дело потом. Сейчас не могу. Понимаешь, ни о чём не могу!

Юрочка пожал плечами, поднял воротник пальто, посмотрел на Алёшку с сожалением.

— Завтра поговорим, что ли?

— Не знаю. Только не сегодня.

Алёшка повернулся, пошёл, почти побежал вниз, к парому. На пароме встал у перил, от всех отвернувшись, угрюмо смотрел на воду. Катерок, что тянул нагруженный паром, с трудом одолевал течение и ветер. Волны били в широкий борт, паром вздрагивал и как будто оседал от ударов. Ветер вырывал чёрный дым из закопчённой трубы, нёс над рекой, вдавливал в провалы волн. Но катерок упрямо тянул, всё ближе подваливал к левому берегу с мокрыми песчаными косами и вётлами на кромке полей.

Алёшка, занятый своими переживаниями, не сразу почувствовал, что рядом кто-то стоит, он подумал, что это Юрочка, не поладив со своей совестью, догнал его. Резко повернулся, готовый на злые слова. Рядом стояла Зойка, обратив к нему круглое, красное от ветра лицо, и всматривалась в него встревоженными глазами.

— Витька сказывал… Тебя обсуждали, да?.. — Зойка улыбнулась виноватой и жалкой улыбкой. — А я туточки призадержалась. Шла из города.

Как Алёшка ни был душевно смят, обижен и зол, он рад был увидеть эту всегда чем-то смешную, сейчас такую трогательную в своей привязанности к нему девчонку.

— Зоинька! — сказал Алёшка, сам удивляясь ласкающему звуку своего голоса. — Как хорошо, что ты здесь! Только ты ничего не придумывай. Я всё понимаю. И давай вот так: постоим рядом и помолчим. Ладно?!

— Давай, Алёша! — обрадовалась Зойка. — Рядом и помолчим! — Она встала близко и, как Алёшка, молча и серьёзно стала глядеть на воду.

— А ты знаешь, Алёш, у тётки Кати летось корова клевером объелась. Лежит на боку, живот как цистерна, и глаза уж закатывает. Ужас! Фельдшера привезли, он трубкой ей живот как проколет! Оттуда дух как пойдёт! Весь плохой дух вышел, живот стал как был. И корова ничего, оздоровилась…

— Зоинька! — Алёшка с трудом сдержался, чтобы не засмеяться. — Мы же договорились!

— Ой, я забыла! Ну, ладно, будем молчать.

Паром снесло вниз, и катерок теперь медленно вытягивал вверх, к причалу, вдоль недалёкого берега. Дым густо накрывал людей и лошадей на пароме, приходилось отворачивать от дыма лицо.

— Алёш, а ты знаешь, в Вал… в Вал… в Валнавине… — Зойка никак не могла выговорить «р». Алёшка, закрываясь от дыма воротником куртки, смеясь, посмотрел на Зойку и только теперь увидел, что у Зойки дрожат посиневшие губы, что она в лёгком платье и шея у неё сплошь покрыта гусиной кожей.

— Ты же замёрзла! — крикнул Алёшка, запоздало казня себя за то, что, занятый собой, совсем не думал о Зойке. — Ах, какая ты! — Зойка смотрела на Алёшку и счастливо улыбалась непослушными губами. — Ну-ка, быстро сюда!.. — Алёшка распахнул куртку и упрятал всю Зойку с её озябшими плечами: девчонка сжалась и замерла под его руками, как пойманный воробушек.

Он бережно придерживал Зойку, стараясь согреть её теплом своих рук, подбородком упирался в витой бублик её тугой косички и с вызовом смотрел поверх её головы на томящихся на пароме знакомых и незнакомых людей. Под вызывающим взглядом он скрывал смущение и благодарную нежность к этой удивительной девчонке из Семигорья.

К Семигорью они не пошли мощёным трактом, а свернули на тропку и вдоль Волги, краем поля, побежали, стараясь согреться. Зойка бежала, по-девичьи крылышками расставив руки, и заглядывала в лицо Алёшки сияющими глазами. Алёшке было по-детски легко и радостно рядом с Зойкой, среди простора и зелени озимого поля. Он как будто забыл, что в его жизни есть ещё не распутанные вопросы, что есть Вася Обухов и Юрочка Кобликов, что впереди у него ещё много обид и душевных тягот, которыми предстоит переболеть. Он не хотел ни о чём помнить. Он только знал, что давно не было ему так легко, как сейчас, рядом с этой ясной девчонкой с чёрными сияющими глазами.

Под нахмуренным небом они бежали, обгоняя друг друга, счастливые от того, что каждый из них не один.

— Мухи! Белые мухи! — кричала Зойка, и прыгала, и, как бабочек, ловила первые быстрые снежинки. И Алёшка, разгорячённый бегом, тоже прыгал и пытался поймать хоть одну неуловимую снежинку на радость Зойке.

Счастливая Зойка убежала в гору, к далёким домам, чернеющим острыми углами крыш.

Алёшка шёл к Нёмде, удивлялся перемене, которая произошла в нём, и громко кому-то говорил: «Ну и день!.. Года не хватит разобраться в том, что сегодня я потерял, а что нашёл!..»

— Алёшенька!

Алёшка поднял голову, опять уронил на подушку.

— Ой, мама! Я так спать хочу!..

— Что поделаешь! Надо…

Алёшка сдвинул с себя одеяло, свесил с кровати босые ноги в кальсонах с развязанными тесёмками, хрустнул коленями, встал на холодный пол. Расправляя мускулы, потянулся, зевая, и тут же, прижав к груди руки, бросился к окну. Огород, кусты, забор, деревья — все одинаково белело в предрассветном сумраке. Снег! За ночь первый снег покрыл землю!

Алёшка запрыгал по комнате, выкрикивая: «Снег, снег, снег…» Сонливости как не бывало! Быстро до пояса умылся, оделся. Торопясь и поглядывая в окно, поглотал на кухне прямо со сковороды пшённой каши. Забежал в комнату. Схватил портфель, надел пальто, кепку и выбежал на двор. В глаза ударило белизной, он зажмурился, вдохнул свежий запах зимы и, тихо смеясь, ступил на снег.

Берегом Волги он шёл к перевозу. Волга лежала в белых берегах. И на всю её ширь и длину, насколько охватывал глаз, резко пролегла граница между её извилистыми берегами и водой. Тяжёлая вода медленно двигалась, будто задрёмывала у белых окраин, в её остывающей глубине не угадать было и следов бывшего лета.

Алёшка шёл, бережно опуская ноги на покрытую снегом тропу. Он делал шагов двадцать и оглядывался: с каким-то мальчишеским старанием он заботился о том, чтобы первый в эту зиму его след на снегу был прямым и красивым.

У парома нос к носу Алёшка столкнулся с Обуховым и Витькой Гужавиным. Он знал, что оба они каждый день возвращаются из школы домой, в Семигорье, но встречался с ними на переправе редко. Они жили по разному графику: Гужавин и Обухов обычно возвращались из школы много позже Алёшки. Теперь у паромных сходен они сошлись, как у дверей дома, и Алёшка даже замешкался, не зная, как держать себя после вчерашнего дня.

— Здорово. С зимой тебя! — первым сказал Витька и, пропустив Алёшку, следом за ним ступил на паром. Обухов молча кивнул. Он держался замкнуто, похоже, он ещё не определил своего отношения к тому, что случилось на собрании.