— Чужие нам ни к чему…

Отец не донёс пальцев до бороды. Повернул вбок лицо, смотрел на Васёнку. Васёнка обеспокоенно сдвинула с колен на лавку шитьё. Пошла к Витьке, обняла за неподатливые плечи, тихонько позвала:

— Выйдем-ка…

Витька было заупрямился, Васёнка ласково и настойчиво повела его к двери. У порога оглянулась, и сердце сжалось от дурного чувства: из тени кружевного белого платка смотрели им вслед полуприкрытые пухлыми веками глаза, и в каждом холодно мерцал красный отсвет подвешенной под потолком лампы.

Васёнка уговорила Витьку пожалеть отца. Но Витька домой не вернулся.

На третий день Васёнка разыскала его в доме Маруси Петраковой, что жила в маленькой избе, в Семигорье, а ходила через день за реку, в леспромхозовский посёлок, топить баню. Витька был дружок её старшего сына Ивана.

Петраковы сидели за столом, вокруг большого чугуна с картошкой: Иван, сестра его Нюрка, тощий мокроносый Мишка, плотная, как бочоночек, Валька. Нюрка держала на руках ещё младшенькую — Верку. Здесь был и Витька. Маруся, худая, остроносая, с растрёпанными волосами, каждому налила по полкружки молока. Унося за печь опорожнённую кринку, Маруся не сдержалась, быстрыми пальцами вытерла измученные глаза. Витька понурый вышел вслед за Васёнкой на крыльцо.

— Братик! Неужто сам не видишь, в какую тягость им лишний рот!.. — сказала Васёнка и заплакала.

Витька молчал. Потом сказал угрюмо:

— Ладно, поди домой…

На другой день он вернулся. Батя, увидев на пороге Витьку, отложил Зойкины ещё не подшитые валенки, рукавом рубахи смахнул со стола сор, позвал:

— Садись, место твоё не занято. — Строго посмотрел на Капитолину: — Собери поесть!..

Пока Витька ел, батя шил. Шил молча, но по тому, как торопилось шило в его руках и ходила игла с чёрным хвостом дратвы, Васёнка видела: бате полегчало. Витька ел, с усмешкой поглядывал на прибавку в избе: Машенька, Капкина дочь, худенькая и смурая, сидела в углу, на лавке, одевала безрукую тряпичную куклу. Из-под копны волос глянула на Витьку строго, но улыбнулась. Витька ел, выглядывал перемены в доме. А Васёнка чуяла, как от печи, где стояла Капитолина, сложив под грудью руки, наносило холодом, как от незакрытого погреба.

В жизнь гужавинского дома Капка входила тихо, как зима в безветренный день. Снежок редок, поля широки, думается: «Это ещё не снег!» А снежок падает на траву, на кусты, на комья сухой земли. Наутро глянешь — бело! Холодные зимы начинаются тихо.

Капки в дому не было слышно. В первый год она больше сидела по углам, оттуда поглядывала туманным взглядом на хлопотавшую Васёнку.

За столом держалась гостьей. Ложкой в общую миску, поставленную на стол Васёнкой, не торопилась, приноравливалась во всём к бате. Ссосав с ложки горячие щи, она кусочком хлеба промакивала тугие губы по-детски маленького рта, пальцем стеснительно отирала нос. Ложку на стол клала раньше, чем откладывал свою ложку батя. Батя ещё только правил усы, черенком выдавливал из бороды крошки, а Капка уже складывала на коленях короткие руки.

Васёнка понимала, что Капка ест не по аппетиту, и, переживая за батину подругу, ободряла:

— Да поешьте ещё, Капа!

— Спасибочки. Вот так наелась! — отвечала Капитолина и кротко взглядывала на батю.

До того как бригадир звякнет в железку у сельсоветского крыльца, Васёнка успевала подоить корову, насыпать в корытце курам, вытопить печь, сварить и нажарить и за большим столом всех накормить. Приготовить и задать корм поросёнку — борова каждый год держали до рождества. Чугун со щами и горшки с кашей составить в печь, чтоб затомились к обеду, замесить тесто и даже наскоро примыть пол. После смерти матушки весь дом приник к Васёнкиным рукам, и Васёнка старалась везде успеть, чтобы каждый был накормлен, одет, обут да ещё словом обласкан. Зойку она заставляла делать самую малость: сбегать по воду, ополоснуть посуду, корове задать сена. Васёнке всё казалось, что дом крадёт у Зойки её девчоночьи радости.

Батя не вмешивался в её заботы. С утра отправлялся в кузню, приходил к вечеру по-молодому нетерпеливый, отмывался под рукомойником, торопил с обедом. А ел не спеша. И, отобедав, не тянулся, как бывало при матушке, взять в руки свой плотницкий или столярный инструмент. Ставил на колено гармонь и, поглядывая на Капку особенным, веселящим её взглядом, наигрывал почти забытые Васёнкой простенькие песни.

Капка к ночи оживлялась, вытаскивала из печурки карты, подсаживалась к бате, стеснительно похохатывая, играла с ним в дурака. Батя, радуясь Капкиному оживлению и совестясь Васёнки, звал:

— Полно тебе суматошиться, повеселись иди…

— Вы играйте, играйте, батя! — успокаивала его Васёнка. — Я уж пошью да вот Витеньке носки поштопаю. На вас-то и глядеть лягко!..

Васёнка догадывалась, что батя и Капка томятся, ожидаючи, когда все лягут и в избе погаснет свет. Сидела недолго, откладывала шитьё, стелила себе и Машеньке одну постель, провожала на печь Витьку и Зойку, гасила висящую под потолком лампу. Тихо ложась рядом с Машенькой, мысленно велела Витьке и Зойке поскорее заснуть.

Неуступчивый братик вообще был её заботой. Сызмала не терпел, когда его принуждали. Что надобно — делал сам: латал крышу, готовил дрова, новил изгородь. Васёнка знала норов братика и направляла его, не задевая обидчивого сердца. Выбрав минуту, она, лукавя, говорила Зойке:

— Ты, гляди, не очень-то торопись на дворине. Вчерась чуть ногу не повывернула — ступеньки совсем гнилые…

Васёнка учила Зойку, а сама наблюдала Витьку: он поднимал глаза над книгой. Васёнка прятала улыбку, а через день-два легко и быстро сбегала в дворину по крепкой новой лесенке.

В натопленной тёмной избе Васёнка тихо лежала, прижимая к себе худенькое тельце Машеньки, старалась не слышать, как батя милуется с Капкой, перебирала в уме завтрашние заботы, про себя говорила с Витенькой: «Не мирный ты у нас, братик!.. Так прошу тебя — будь, братик, добрее! Вижу я, как не по душе тебе Капа. А что поделаешь? Ты батю жалей. Кто сердцем-то одинок, ой, худо тому! Отошёл бы ты сердцем братик. И мне бы полегчало… Пошто вот не спите, перешёптываетесь?! Это вот худо! Угрелись на печи — и спите!..»

Васёнка засыпала последней, когда позатихшая изба наполнялась посапыванием, посвистом, сытым батиным храпом. А в заплывшие льдом окна ломил ранний в этом году мороз, и рамы потрескивали, как крыльцо под тяжёлыми шагами.

Капка незаметно перестала ходить на птичник — с кем-то договорилась, подыскала себе замену — и теперь помогала по дому: то приберётся, то сходит по воду, то устроит постируху. Однажды утром, расчёсывая гребнем волосы, недовольно поглядывая в зеркало на своё помятое сном лицо, попросила:

— Ты бы, Васёнка, лук с печи убрала. Не больно глядеть-то с постели…

Васёнка подивилась Капкиной душевной тонкости, но лук перевесила.

Однажды в вечер Капка перехватила из её рук валёк и на глазах у бати начала катать по столу чистое бельё. Вальком она работала не в силу, зато плечами да крутыми боками поигрывала, как на танцах. Васёнка, качая головой, смотрела из-за печи на Капкину забаву: не думала, что и в таком простом деле может быть свой расчёт.

А батя играл свои песенки, поглядывал на Капку затуманенными глазами. Вдруг убрал с колен гармонь, раскинув руки, пошёл к Капке, хватко трепанул её бок. Капка будто ждала: бросила валёк, повернулась в батиных руках, опустила глаза.

— Гляди сам, Гаврила Федотович, — молвила Капка. — В дому нас шестеро. А дом об одну комнату. Горенку отгородить бы!..

Батя на лоб взметнул косматые брови, правой рукой ухватил левое ухо, скосил глаза на Васёнку.

— И то, сделайте, батя! — даже обрадовалась Васёнка. — Покойнее вам будет!

Батя отгородил горенку, не пожалел досок, что припасал и сушил для столярных работ. Сделал всё, как надо, плотно, крепко, даже собрал и навесил дверь. Только лежанку, где спали Витька и Зойка, почему-то досками не зашил.