Алёшку обогнала подвода. На порожней телеге, свесив ноги в пыльных сапогах, сидел возница. Он поглядел на Алёшку, чему-то усмехнулся, крутнул вожжами. Лошадь понесла. Телега наезжала колёсами на корни, подпрыгивала, стучала, удаляясь. Подпрыгивал, дрожал плечами и спиной — как будто хохотал! — незнакомый возница.

Лошадь, телега, мужик скрылись, а перестук колёс всё ещё гулко и хохотно разносился по лесу.

Алёшка остановился. Приятные события дня, которые до самой этой минуты он удерживал в себе, распались, обнажив то, от чего он пытался уйти. Конюшня. Василий. Его ладонь на взмокшем боку Майки, осуждающий взгляд. Да, вот она, та воспалённая точка, от которой шло беспокойство!

В детстве Алёшка свято верил, что все люди — добрые. И зло между ними возникает только от того, что люди не успевают вовремя объясниться.

«Когда всё ясно, открыто, откуда тогда взяться злу?» — думал Алёшка. Он чутко улавливал малейшую нелюбовь к себе и объяснялся с любым человеком тотчас, как только чувствовал с его стороны даже скрытую нелюбовь. Мир, в котором он жил, был добр к нему, и самой важной заботой Алёшки-отрока было прояснить отношения, если почему-либо они затуманивались, скорее возвратить доброе расположение к себе окружающих его людей.

Теперь, когда Алёшка повзрослел и границы его мира отодвинулись далеко от дверей их квартиры, городского двора и ближних улиц, он начал понимать, что не всё просто и ясно в отношениях между людьми. Нет, он по-прежнему верил в добро и по-прежнему хотел и старался, чтобы люди хорошо относились к нему и друг к другу. Но теперь он научился сдерживать себя, он наблюдал и думал и далеко не сразу и не к каждому спешил со своим откровением.

Василий был едва ли не первым человеком в его жизни, с которым Алёшка боялся открыто говорить. И хотя давно он тяготился нелюбовью Василия, он всё откладывал своё объяснение с ним. Чувства отвращали его от Василия, ничего доброго от разговора с ним он не ждал.

«Так нельзя, — думал Алёшка. — Так дальше нельзя! Надо объясниться. Надо завтра же с Василием объясниться!» — думал он и в возбуждении не замечал, что ускоряет шаги, почти бежит к посёлку.

Утром, проснувшись, он сразу вспомнил о Василии. Но желания пойти на конюшню и объясниться — на что вчера он настроился столь решительно — теперь не было. Алёшка подумал, что сегодня он может обойтись без Василия.

Он нежился в кровати, щурился от солнца, льнувшего к распахнутым ветром занавескам, с приятным чувством вспоминал Юрочку и, в общем-то, ничем не примечательную Ниночку, в судьбе которой должен был теперь принять участие он, Алёшка. Мысли были приятные, Алёшка улыбался в синеву потолка. Он не хотел портить себе выходной день и решил идти на рыбалку.

Но едва он оказался на берегу Нёмды, услышал стук топоров, голоса, шелест пил, — на стройке работали каждый день дотемна, — вернулось в его жизнь «вчера». Алёшка почувствовал, что не сможет спокойно сидеть за удочками, радоваться обычным своим радостям, пока не объяснится с Василием. Он вернулся, занёс удочки в сарайку, пошёл на конюшню.

Василий сидел на скамье, курил. Двор с плешинами выбитой травы был выметен, телеги расставлены в ряд, из раскрытых настежь ворот несло прохладой, острым крепким запахом лошадей и навоза. От сильных рук Василия, от его тела под рубахой без пояса, с раскрытым воротом, исходил жар. Косички жёлтых волос на висках и шее были мокры и темнели. Василий молча остывал, как перегретый мотор.

Алёшка решительно и хмуро сел рядом на скамью, подошвами ботинок долго приглаживал землю, наконец спросил:

— Василий Иванович, почему вы меня не любите?..

— А за что тебя любить? — Василий разглядывал тлеющий конец самокрутки, зажатой в широких пальцах, как будто обдумывал, продолжать разговор или довольно сказанного. — Воза не вывезешь, сам на возу едешь. Жеребёнок, тот, ладно, не зря прыгает — конь будет. Из тебя не знаю, что будет… — Он докурил, окурыш бросил в бочку с водой, поглядел, угас ли окурыш. — За отцом живёшь, парень. Барчук, одним словом!.. Ну что, лошадь тебе подавать?..

Он встал, пошёл в конюшню. Тяжёлые солдатские ботинки Василия отчётливо и неторопливо ступали по чистой земле.

Алёшка сидел, закрыв лицо руками, но слышал каждый шаг Василия. И каждый его шаг отдавался в гудящей голове болью, как будто голову трясли.

Алёшка не помнил, как добрёл до бугра на вырубке и опустился к подножью своей сосны. Сидел, тупо смотрел на бурую от опавшей хвои землю, морща лоб, слушал, как в малиннике маленькая птица чекан как будто чеканила по камню: «Чок-чек… Чек-чук…» «Барчук…» — слышал Алёшка и, отирая мокрые щёки, думал: «Всё. Конец. Теперь всему конец».

Я помню, почему-то до сих пор помню одну страшную для меня ночь. Было это на Урале. Мы жили в леспромхозе, и отец вёз меня на лошади из больницы домой. Случилась метель. Снег лепил. Всё стало бело: дорога, лес, небо. Лошадь с трудом одолевала несущуюся на нас снежную реку.

Отец закутал меня в тулуп. Он стоял на коленях, спиной к лошади, и прижимал меня вместе с тулупом к себе, не давал ветру распахивать полы. Вожжи он привязал к саням, лошадь понукал криком. Я сделал в тулупе дырочку, и когда сани дёргались и отец наклонялся, я видел в сумраке его мокрое лицо и залепленные снегом очки.

В тулупе, под отцовскими руками, было тепло и весело, как дома, в согретой постели, и было даже любопытно подглядывать шипящую, как пар, метель.

Где-то среди поля лошадь встала. Отец вывалился из саней, побежал что-то подправлять. Я встал на ноги и повертел головой, высвобождаясь из намокшей овчины. И тут ветер вдруг как будто разорвал на мне тулуп. Метель набросилась, выла, свистела, стегала лицо и грудь заледенелыми жгучими кнутами. Отца я не видел за белой спиной лошади. И подумал, что отец не вернётся из метели.

Я испугался одиночества и брошенности и, не успев даже вытереть слёзы, дико закричал:

«Па-па!..»

Я успокоился и затих, лишь когда отец снова впрыгнул в сани, закутал меня и прижал к себе. Тогда, наверное, тогда, я понял, как невозможно без отца… Я до сих пор помню Урал, ту страшную снеговую ночь.

Ну, как мне быть без отца?! Зачем Василий хочет вытолкнуть меня в метель?..

Юрочка разыскал Алёшку на берегу Волги. Алёшка сидел в тальниках на песке, уткнув подбородок в колени. Юрочка с ходу подвалил к Алёшке, его глаза сияли.

— Здорово, человек! Ну как, жив? С коня не слетел? Шею не сломал?! — Он пристроился рядом, отгородив Алёшку от приятного, ещё тёплого осеннего солнца, удобно вытянул ноги. — А у меня удача, — сообщил он. — Ниночку уговорил! Расписал ей про лошадку, как мы с тобой по лесу гарцевали, она и ручки кверху! Глазки заблестели, губки заулыбались. Видел бы ты Ниночку, когда она улыбается! Только знай, — лицо Юрочки стало угрожающим. — Ни единой роже чтоб! Ниночка с придурью. Волков так не боится, как славы… Да ты что, топиться пришёл, что ли?!

— Так, думы всякие, — нехотя отозвался Алёшка.

— Думы!.. У него думы, а у меня что — хвост от репы? — Юрочка лёг на спину, закинув руку под голову, лежал, сердито покусывая тальниковый лист. — Ладно, бес с тобой, — сказал он, поворачиваясь на живот. — Думай, если голова большая… Давай договоримся, где ты нас с Ниночкой встретишь? Помни, без чужих глаз!.. Ну, где? В десять мы на переправе будем…

Алёшка, не отрывая подбородок от колен, тоскливыми глазами смотрел на приподнятую над песками гладь Волги. «Вот дунет сейчас ветер, — отрешённо думал он, — и покоя на Волге как не бывало. Вот скажу я сейчас Юрке, что я надумал, и наша дружба, как лодка — вверх дном. Но я могу и не говорить?! Василий обидел меня, сказал жестокие слова. Но в моей жизни он ещё ничего не переменил. Он сколько угодно может меня не любить, может как угодно обо мне думать, но лошадь он всё равно выведет, если завтра я приду на конюшню.

Он выведет мне лошадь, потому что у меня есть отец. Но я не хочу жить в чужой одежде, не хочу сидеть в тёплом тулупе за спиной отца! И об этом я сейчас скажу Юрочке. Скажу, и раздену себя, и стану как голый король из сказки! И сразу всё переменится, Юрочка первый от меня уйдёт. Он просто потеряет ко мне интерес, потому что без отца я — ничего. Для всех! Для лесника Красношеина, для шофёра Гриши, для всего посёлка! И в классе будут смотреть на меня по-другому, потому что Юрочка всем расскажет, что я — голый король! Он расскажет…»