Понимаете, даже вот до такого доходило. Что там, казалось бы, ну, чепуха — два человека на стоянке такси. Но даже непрофессионалу, даже ребёнку что-то объясняют… То, что часто делают итальянцы, в частности Феллини, когда берут прохожих прямо с дороги и начинают снимать в кино. Но всё равно говорят хоть два слова смысла: вы идёте сюда, он выходит оттуда — хоть что-то такое… Я его теребил, а он говорит:
— Нор-ма-а-льно! У нас есть время, идём выпьем кофейку сейчас…
Выпили. И кофейку тоже. Я опять говорю:
— Аля, перестань валять дурака! Скажи мне, в чём смысл?..
— Всё нормально, всё будет о'кей.
А потом подошёл Володя Роговой и сказал:
— Ну, Валентин, всё правильно в сцене, правда же?..
И тогда мои глаза встретились с Далем, и я робко сказал:
— Да-да, Володенька, конечно, всё правда…
— Сейчас прямо можно снимать?
— Да… Конечно… можно снимать.
Ну, вот такая далевская «эквилибристика»… Хулиганство — в хорошем смысле.
Мне довелось сниматься с Олегом и на «Беларусьфильме», весной 1978 года. Скажу буквально два слова о том, как я воспринимал эту работу — «Расписание на послезавтра». Когда мне дали сценарий, я сразу понял одну вещь. Поскольку фильм собирался снимать Добролюбов, один из учеников Михаила Ромма, для меня было совершенно очевидно, что Игорь, хочет он того или нет, невольно (так, кстати, всё и получилось) будет снимать атмосферу юношеского варианта «Девяти дней одного года». И в этом была вся прелесть. Это ж замечательно, когда ученики с учителями острят, общаются на одном уровне, влюбляются… В общем, микроклимат там был «роммовский».
Очень чувственно помню замечательную атмосферу, возникшую благодаря Далю, Ленькову, Баадуру Цуладзе и мне, как говорят… Эта сцена, где мы все музицируем, а Олег — у рояля… Где кругом и всегда на досках — формулы. Ну, вообще — блеск!
Опять же один штрих из «актёрской кухни». Так как среди нас была единственная дама — Терехова, а вокруг — мужской состав, мы все очень мило, по-доброму иронизировали. И это было коллективное. Наверное, какая-то часть этого прорвалась и на экран. И это было замечательно, потому что часто звучите оттенком пошлости: «А мы наращиваем чувство!»
— Чё это они ходят в обнимку?
— А они наживают… Наживают отношения.
Ещё помню, что Даль, «завидуя» мне, говорил:
— Валь, у меня уж тут невольно… Роль такая… Я очень много и долго должен высказывать всяких сентенций… А у тебя, смотри, как чудно найдено вот это слово: «пре-е-лест-но, пр-е-лест-но…». Это — здорово! Валюха, ты при своей музыкальности его одно разложишь на целую симфонию!..
Мне кажется, что есть особая изюминка в «цветовой» окраске подобных вещей, а анализируют пусть критики…
Можно сюда добавить, что я приехал в великолепную совминовскую гостиницу в Вильнюсе, прямо на излучине реки. Даль меня встретил и тут же повёл вниз, в замечательный ресторан этой же гостиницы… Сам он был в ограниченной на предмет «соблазнов» полосе, но зато как он меня принимал! Как он был со мной обходителен! Как он заказывал! Как он наливал! Ах, какой это был блеск!!! Как говаривал Юрий Карлович Олеша, а уж он-то имел на это право: «Не пить так же интересно, как и пить». И Далю это безумно нравилось. И это подтверждает то, что рассказывают о приходах Олега в ВТО «на трезвую голову». Ведь это не менее интересное состояние: ощущение своего осознания человеком, который вне этого.
Мне удалось однажды встретиться с Олешей на Арбате, около «Праги». Накануне в доме у своего дяди — писателя Льва Вениаминовича Никулина в Лаврушинском переулке, в писательском доме, — я познакомился с Юрием Карловичем. А буквально через два-три дня увидел его около «Праги» с таким… немножко «белесоватым зрачком». Вероятно, он много уже принимал, как и Михаил Аркадьевич Светлов в последние годы. Моя правая рука лежала на бронзовом поручне стеклянной, как бы воздушной витрины кафе внизу на углу. И он взял меня за руку своей левой рукой и сказал:
— Мой юный друг…
— Вы меня спутали, вероятно, Юрий Карлович… Мы же буквально два дня назад у Льва Вениаминовича впервые…
— Что вы, что вы! Что вы… Давайте… Давайте умирать… Дружочек, правда, давайте… Только, давайте красиво умирать…
Через несколько лет я рассказал эти несколько слов Олеши Далю. Далёнок слушал просто в десять ушей… Потом сказал:
— Ва-лю-ю-ха… Олеша…
С ужасом теперь я думаю о том, что годы спустя это могло как-то опосредованно сработать в смысле трагического финала Олега…
…Буквально ничего не могу сказать о последних сценариях Олега, в частности о «Кольце». Хотя мы втроём в определённое время были очень близки: и Володя Паулус — актёр нашего театра, который был там с самого основания, и Олег, и я. Действительно, Далёнок мне говорил о «Кольце», но я в это дело не стал окунаться. Просто знал о факте, поэтому мне всё-таки легче в связи с этим говорить о том, как этот факт выглядел на фоне монинского периода…
Какие-то двое инженеров, владевшие этим строением в Монине, сдали его Олегу и Лизе на неопределённое время. Это был январь 1981 года. Дом был построен по какому-то совершенно западному образцу — настоящий американский коттедж. С автономным отоплением, чуть ли не с автономным водопроводом…
Помню, когда я туда однажды приехал (это был февраль), Алька водил меня по дому и говорил:
— Смотри, как здесь всё независимо… Как здесь всё независимо… Нет, ты видишь: как здесь всё независимо… в этом доме? Здорово, а?
— Да.
«Независимо» — это я уже потом проворачивал. Казалось бы, такая бытовая штука, но подчёркнутая несколько раз. Он замечательно себя там ощущал!
Провожая меня до калитки, Даль спросил:
— Значит, ты помнишь, как мы договорились?..
То есть временно всё было абсолютно нарушено. Возникала некая неизвестность, когда мне надо в городе сидеть и ждать, когда «Лизка тебе позвонит»… Грубо говоря, возникала жизнь от договорённости до договорённости.
Помню, как он несколько раз сказал мне — это был лейтмотив нашего разговора:
— Я не хочу… не хочу ехать в город… Меня ничто уже не связывает с городом…
При этом он ни единым словом не обмолвился, что в нём были уже какие-то кардинальные решения по поводу Малого театра. Его тяготил этот факт — возвращение в alma-mater, но, как выяснилось, он очень условно туда вернулся. Грубо говоря, чтобы иметь элементарные средства — стабильный оклад. Пройдя через «Современник» и другие дела, через Эфроса, едва ли он мог в Малом рассчитывать на какие-то «освежения» души, конечно. Как всегда, ему много «обещали». Он репетировал Ежова в «Фоме Гордееве» Горького. Очень символично и, по-моему, без особых надежд…
Побег из МХАТа в своё время… Он там начинал репетировать Пушкина, но тоже совсем чуть-чуть. Два сезона в Лейкоме в Ленинграде… Всё это были «хватания».
Помню, как было принято аналогичное решение по поводу Бронной. Точнее, мы ехали вместе в машине, и я ещё переспросил:
— Алька, как?.. Неужели ты сыграл свой последний спектакль?
— Да, — сказал он, как всегда, легко, по-моцартовски.
— Почему?.. А почему ты так решил?
— Ну, я тебе не буду повторять… Ты же знаешь, что я пришёл на Бронную с одним условием, которое Эфрос обещал неукоснительно выполнять: он меня взял абсолютно в чистом виде «на договор». То есть на эту и эту роль. Или на какую-то следующую, которая возникнет специально для меня…
Когда мы вышли из машины, он сказал мне и «самое главное»:
— Я не могу… Чувствую, что тут я уже в неволе, а главный режиссёр — всё-таки Дунаев… Начинают меня потихоньку «заполаскивать»… как бельё…
Понимаю так, что у него не то чтобы была обида на Эфроса, но Олег понимал, что единственный человек, кто мог бы хоть как-то его защитить, — это Анатолий Васильевич. То ли Анатолий Васильевич сам себя ощущал как бы «не главным»… Хотя это был, конечно, его театр. МДТ считался эфросовским, и весь народ, все зрители ходили на «эфросовские спектакли».
