Вот раньше, говорят, этаж этот по вечерам запирали на сто запоров, а в стальные петли-пазы, которые сохранились и посегодня, вкладывали деревяшку размером со шпалу на узкоколейке. Запасшись провиантом и водой, можно было выдержать длительную осаду. А потом этот порядок отменили. Подслеповатая Августа Андреевна, бывшая стенографистка, самая тихая и добрая из наших вахтерш, с которыми мне теперь — из-за сына нашего — ежедневно приходится иметь дело, рассказывала мне, как это случилось.
Директор нашего завода, депутат и лауреат, которого я издали видела лишь в черной машине, да еще в праздники, когда он, вся грудь в орденах, вместе с секретарем парткома, главным инженером, дядькой одним из котельно-сварочного цеха, у которого лицо сожжено так, что страшно глядеть, а орденов не меньше, чем у директора, и еще кое с кем из высшего начальства шагал к Дому Советов во главе заводской колонны демонстрантов — одних знамен с бахромой и тяжелыми золотыми кистями несли и везли на разукрашенных, обтянутых кумачом грузовиках штук пятьдесят, и переходящих, и всяких, а потом еще у каждого цеха свои, — так вот, директор, сопровождаемый почтительной свитой, осматривал общежитие и заинтересовался запорами. Даже потрогал внушительные скобы рукой: а это, мол, что такое? Зачем?
Ему наперебой объяснили: этаж женский, так что… защита от поздних мужских вторжений… «Девичий монастырь?» — будто бы пошутил он, вскинув бровь. В свите, конечно, рассиялись согласно: монастырь, монастырь… «Ну нет! Не монастырь, а зоопарк, — возразил вдруг ему кто-то из девочек, из рядовых, случайно оказавшихся рядом. Подозреваю, что это была Катька, ее почерк, хотя прямых доказательств у меня нет. — Зоопарк навыворот! Видели такой? Хищники на воле гуляют, а люди в клетках — для безопасности! Взаперти!» — «Ах, вот каково ваше мнение? — как рассказывали, улыбнулся директор. Улыбнулся, не рассерчал. — Про Мэри Поппинс читали?» — «Простите, про кого?» — «Книжка такая, детская, с английского перевод, мы с внучкой по вечерам листаем иногда, а кое-что даже зачитываем вслух — избранные места. Во многих смыслах полезно!»
Из свиты на девочку, конечно, зашикали: поди, мол, прочь, не вертись под ногами, стали делать большие глаза, с укоризной качать головами, однако она не испугалась — пожаловалась: «Минут на пять опоздаешь, после второй смены задержишься или автобус подведет, — все! Не достучаться уж. Доску снимут, а ключей нет, унесли, у кого они — неизвестно. Хоть на перилах спи, хоть на кафеле, а хоть к тем же мужикам просись, от которых нас охраняют! Камешек с улицы в свое окно кинуть, чтоб соседки простыни в жгуты вязали, вниз спускали, как альпинисту в горах, и то нельзя — высоко больно живем, не добросить…» Директор наш, немного похожий на артиста Кенигсона из Малого театра в Москве, мы его видели в кино «Свадьба Кречинского», мне очень понравилось, а Катьке — нет, она за разоблачителя Нелькина горой, а мне он неприятен был: ничтожный какой-то весь, молью траченный, будто из бабушкиного сундука, да и все хваленое правдолюбие его из корысти, из выгоды, — директор выслушал все это, нахмурил брови и кратко распорядился: «Убрать!»
И — убрали. Правда, некоторые деятели ожидали, что начнутся, так сказать, «похищения из Сераля», и даже предсказывали их вспышку. Однако ни на одну из нас покуда никто не покушался, ни одну никакой джигит ночью силой не умыкнул, поперек седла не кинул, не умчал, нахлестывая коня камчой. Не в горах живем, не в старое время! Хотя я знаю некоторых, которые очень и очень не прочь… чтоб их умчали. Да и сама-то я, правду сказать…
Когда я вернулась в комнату с сырым полотенцем на шее, Катька уже в постели была, читала. «Запирай!» — говорит и со сла-адким таким зевком, с потягом отложила книгу — пухлую, зачитанную, библиотечную. Константин Сергеевич Станиславский, «Работа актера над собой». Катька ее не подряд читала, а с того места, где откроет, страничек по пять-шесть зараз, не больше, чтобы не переутомляться. Из библиотеки ей предупреждения шлют, одно другого грозней, на карточках из каталогов — таких плотных, с дырочками: «В трехдневный срок…» — а Катьке хоть бы хны, до сих пор книгу не сдала, да и не собирается.
«Запирать? А Галя?» — спросила я. «Галя? — как-то очень нехорошо усмехнулась Катька. — Галю мы до завтрашнего вечера не увидим. А то и на недельку завьется, хвост трубой! Пришли… — Смешок опять. — Явились, не запылились: «Девочки, девочки!..» Я сразу к мужикам спустилась — Ваську Трефилова позвала. Чтобы тот, второй, не питал надежд напрасных, попусту не расстраивался. Ну, Васька, он всегда готов — раз-два, гитару на плечо. Он и в магазин сбегал, пока они внизу эту, пепельницу-то наманикюренную, по автомату вызванивали… Ну, чего столбом стала? Ложись! Не слышала, откуда дети берутся?» Я ей: «Почему? Слышала… я ничего… так…» — и потушила свет, легла.
Галин уход потряс меня именно своей обыденностью. Деловитостью скучной, что ли? И все, кто за столом сидел, наперед знали. Кроме меня… О господи! Где же покров, приличествующий тайне? Глупое чувство! Похожее я испытывала, когда мамин «роман» с дядей Федей Халабруем был в разгаре. Мне выпускные экзамены в школе сдавать, в институт готовиться надо, а мама меня в сенцы ночевать выслала, под дырявую крышу, на старый папин верстак. Крючок накидывала на дверь. Будто я войду к ним, очень мне нужно! Я до рассвета из-за этого ерзала, не спала. Как они не поймут, что я знаю? И не одна я, а все село? Ведь знать — это все равно что видеть! Возмущалась я всем этим, будто старик Хоттабыч на футболе. Так бы и заорала на них: «Да что же вы? Не по правилам-то?!» — будто мне известно, каковы они, эти правила. «Главное, — думаю, — чтоб ни одна живая душа на свете не знала! Боже мой! — задыхаюсь. — Да разве можно ждать нежности от таких черствых рук? О, нет, нет, у меня все будет не так… — иначе…» Слова какие-то особенные мерещились, прикосновения. Вот и накаркала себе, дура!
А тогда — лежу, думаю, что-то дрожит во мне… И Катькин голос из темноты: «Собор Парижской богоматери знаешь?» — «Знаю. Нотр-Дам. Читала». — «Приходит туда француженка, красивая, молодая, на коленки — бух: «Пресвятая мати божия, зачавшая без греха, позволь мне согрешить без зачатия!» — Помолчала значительно, а потом: — Мне один человек сказал, что у меня шарм, как у настоящей парижанки!» — «А он в Париже был, да?» — спрашиваю. Безо всякого умысла, честное слово! Просто чтоб проверить голос — не дрожит ли? А дождь все льет, слышно, как стрекочет по оконному карнизу. Все! Осень плаксивая началась. «Не знаю… — отвечает. Заворочалась. — Нет, не был. Куда ему? Кто такого пустит? Ну, дотошная ты, Малолеткова! Вот все тебе опошлить надо!» Замолчала. Обиделась. А за что?
И по сей день она меня если не по имени и не тихоней, то Малолетковой зовет, а не просто малолеткой, как многие, — из актерской библии своей фамилию выудила, а сама старше меня на каких-то четыре года! В школе такая разница считалась огромной, не спорю, но потом-то она заплывает, мелеет, затягивается, будто канава придорожная: один черт, скажем, что тридцать пять лет, что тридцать один — ровесницы, почти старухи. К пенсии ближе, когда справочки нужно собирать, что ты действительно год от райтопа работала, да два от райпотребсоюза, да еще пять в МТС, вот как мама моя сейчас с тетей Нюсею бегают собирают, — тут разница в годах снова разверзается чуть не в пропасть: «Ага! Я на заслуженный отдых ухожу, а ты поработай еще, попотей!..» — но до пенсии нам с Катькой еще очень далеко.
И все же я, покуда не родила, молчаливо признавала ее старшинство. А сейчас — нет, извините, хватит! Календарь календарем, метрики метриками, однако есть еще и опыт, вместе с горечью несущий умудренность. Стариков-то именно за мудрость чтут, а не за седые бороды, которые сбрить можно или покрасить! Нынче на улице Маня-чепурная, юродивая наша, кликуша, песню голосила, будто «душе ее тысяча лет». Но неправда ведь! Какого возраста у Мани душа? Как у злого мальчишки испорченного, не старше! Она у мамы с забора кружку большую эмалированную унесла, мой подарок. Украла! Разве взрослый человек так поступит, не говоря уж о мудреце, впитавшем в себя опыт двадцати, скажем, столетий?
