«Мы убеждены, что обнаруженное нами явление играет существенную роль в придании биологическим структурам специфических свойств (направленный синтез, передача наследственной информации, выработка иммунитета, память)».
Я тоже убежден (это уже, увы, нельзя проверить), что слово «память» в этот перечень было вставлено по настоянию представлявшего статью в ДАН академика Семенова. Это слово чуть не погубило Блюменфельда благодаря поднятой вокруг него шумихи. Как нередко случается в науке, на радужный горизонт нового открытия поднялась темная туча. На этот раз она несла с собой события воистину драматические.
Одновременно со мной создавали свой (третий в СССР) ЭПР-прибор и в биологическом отделе Института атомной физики. Я их немного обогнал, но спустя несколько недель на своем семинаре они сообщили, что повторили опыт Льва Александровича на дрожжах, но никаких «широких линий» не обнаружили. А потому уверены, что сотрудники Блюменфельда наблюдали «грязь» — наличие ничтожных, но достаточных для ферромагнитного эффекта загрязнений своих препаратов железом. Эта информация немедленно распространилась в научных кругах Москвы. О моих опытах тогда широко известно не было. Не обнаружение некоторого эффекта не есть доказательство его отсутствия. Оно может быть обусловлено плохой постановкой эксперимента. Я поставил своеобразный «контрольный опыт». Взял немного соли из солонки, стоявшей на столе в нашей институтской столовой, и поместил ее в резонатор прибора. К стыду сотрудников Института, из этой солонки в течение дня десятки человек брали соль руками, часто немытыми. Всяческой, в том числе железной «грязи» они в нее вносили заведомо больше, чем могло попасть в культуру дрожжей или бактерий. Никакого намека на широкие линии ЭПР соль не дала.
Между тем потенциальная значимость «ферромагнитного эффекта», связанного с ДНК, была столь велика, что организаторы Московского биохимического конгресса решили назначить вне основного расписания его сессий отдельное заседание для желающих обсудить проблему «широких линий ДНК». Назревал скандал, который мог оказаться особенно неприятным для академика Семенова. И вот... представьте себе: в один прекрасный день мне, младшему научному сотруднику, позвонили в лабораторию, и милый женский голос, убедившись, что я и есть Остерман, произнес: «Сейчас с Вами будет говорить академик Николай Николаевич Семенов». После чего отнюдь не милый мужской голос, без какого-либо приветствия спросил: «Вы ставили опыты по обнаружению широкого сигнала ЭПР от ДНК?» Я ответил, что да, ставил на бактериях. Результаты полностью подтвердили данные Блюменфельда, полученные на дрожжах. А заведомо грязная поваренная соль в контрольном опыте широкого сигнала не обнаруживает. Мой именитый собеседник без излишних слов благодарности, повесил трубку. Думаю, что мой твердый ответ спас тогда Льва Александровича от очень серьезных неприятностей, которые, ввиду известной импульсивности Семенова, могли с ним случиться...
Наступило лето. Отдельное заседание для обсуждения вопроса о «широких линиях ДНК» состоялось. Блюменфельд сделал краткое сообщение. Кто-то из сотрудников Гаврилова изложил их аргументы в пользу предположения о «грязи». Потом я сообщил о наблюдении нами широкого сигнала ЭПР в случае бактериальной ДНК и о нашем «контроле». Народу на заседание пришло много. Кое-кто из иностранцев выступил в дискуссии с сомнениями о возможности «ферромагнетизма», обусловленного структурой ДНК. Но не более того! Обсуждение закончилось «вничью». Блюменфельд сохранил свои позиции в «Химфизике». Но решил доказать теоретически, опираясь только на то, что было известно о двунитевой спирали ДНК, возможность эффекта «ферромагнитного» резонансного поглощения СВЧ-энергии в самой ее структуре. Его теория использовала сложный, мне недоступный математический аппарат. Еще менее она была доступна Энгельгардту, а может быть, и Семенову (оба не математики). Но... не исключено, что именно по их просьбе теория Блюменфельда была поставлена на обсуждение семинара у Капицы, в его Институте физических проблем. В качестве оппонентов теорию критиковали такие крупные физико-химики, как Сыркин и Дяткина.
В преддверии этого обсуждения я поставил решающий, на мой взгляд, эксперимент. Получив надежный широкий сигнал ЭПР от препарата моих высушенных бактерий, я начал постепенно нагревать его. Сначала осторожно — увеличивая температуру скачками по 10 градусов. Потом по 50, потом по 100. К сожалению, у меня не было возможности нагреть препарат (точнее, измерить температуру в тигле, где я его нагревал) выше 500° и, следовательно, достигнуть температуры точки Кюри (753о), когда железо теряет ферромагнитные свойства. Однако и при достигнутых температурах ДНК явно теряла свою структуру — бактерии превращались в угольную пыль. А широкий сигнал ЭПР оставался без изменений (что, хотя я этого тогда не знал, противоречило результатам Блюменфельда для препаратов чистой ДНК, опубликованным в 59-м году, где широкий сигнал исчезал при 200°).
Я рассказал Льву Александровичу о своем опыте и убеждал отказаться от его теории. «Это все-таки железо, — сказал я, — но не «грязь», а железо, находящееся в клетках. Железо ведь хорошо представлено в любом живом организме. Не исключено, что железо связывается с ДНК в ее сложно упакованной нативной структуре в виде небольших конгломератов. Если это так, то функция железа в связи с ДНК может оказаться очень важной. В этом направлении можно вести исследования».
Лев Александрович задумался, потом сказал: «Нет! Возможно, что при сжигании ДНК широкий сигнал ЭПР дает совокупность свободных радикалов, образующихся в процессе ее сгорания. Один широкий сигнал переходит в другой». Я хотел было возразить, что в этом случае форма сигнала должна бы как-то измениться, а она сохранялась. Но тут бы я вступил в область мне неизвестную. Кроме того, я понял, что Лев Александрович не может расстаться со своей теорией. Ушел ни с чем.
Семинар у Капицы состоялся. Я на него не пошел. Во-первых, потому, что в споре математиков не понял бы ничего, а во-вторых, потому, что предчувствовал печальный результат дискуссии. Действительно, как мне потом рассказывали физики-теоретики, концепцию Блюменфельда разнесли в пух и прах. Это имело катастрофические последствия для всей проблемы «широких линий» ЭПР-сигнала от быстро растущих микроорганизмов. Особенно на фоне некоторого сомнения в чистоте экспериментов (кто станет принимать всерьез подтверждения эффекта, полученного каким-то младшим научным сотрудником?). Крушение теории привело к дискредитации всей проблемы в целом. В течение почти тридцати последующих лет в научной литературе она не упоминалась. Мне Энгельгардт предложил передать ЭПР-прибор в недавно созданную лабораторию М. В. Волькенштейна для использования по прямому назначению — обнаружению свободных радикалов.
Так для меня закончилась эпопея с «широкими линиями ДНК». Ввиду прекратившегося научного сотрудничества стали редкими и наши встречи со Львом Александровичем. Хотя взаимное уважение, насколько я могу судить, сохранилось с обеих сторон. Я дарил ему все мои выходившие в недавние годы книги, он мне — свои. В том числе и замечательно честную, превосходную повесть о войне «Две жизни», напечатанную под псевдонимом Лев Александров.
Между тем после огромного перерыва «широким линиям ЭПР» в биологических объектах суждено было вновь привлечь внимание ученых. В 89-м году Блюменфельд с соавторами в том же журнале «Биофизика» опубликовали статью под названием «Закономерности магнитных характеристик дрожжей S.cerevisia на разных стадиях роста культуры». В ней было подтверждено мое предположение об участии внутриклеточного железа в явлении «ферромагнитного резонанса». В конце своих «Выводов» авторы написали: «Таким образом, можно полагать, что наблюдаемые нами сигналы ЭПР обусловлены парамагнитными центрами, собранными в структуры кластерного типа (возникающими на определенных стадиях клеточного цикла) и связаны с перераспределением внутриклеточного железа»...
