На беду как раз в это время в лабораторию приходит заместитель директора Евгений Константинович Федоров (тот самый, папанинец) и в нашем присутствии спрашивает у Хвостикова, как дела. Шеф без колебаний отвечает, что все в порядке, прибор уже работает. Возмущаюсь таким нахальством. Но меня никто не спрашивает, а мои друзья-физики молчат. Молчу и я, ведь это их сфера. Федоров просит показать прибор в работе. Но Иван Андреевич так же спокойно говорит, что сейчас показать нельзя — прибор на профилактической переборке. Приглашает зайти через неделю. Однако Федоров больше не приходит. То ли занят, то ли догадался, в чем дело, но затевать скандал не хочет. Хвостиков ведь взял всю ответственность на себя.
А прибор барахлит все так же!
Мне приходится регулярно бывать в НИИ-88, где по моим чертежам изготавливают новые контейнеры. В качестве представителя заказчика (Академии наук) участвую в рабочих совещаниях у Королева. Конструкция новой катапульты разрабатывается вяло. Всем своим видом Сергей Павлович дает понять, что его коллектив зря отрывают от основной работы (они совершенствуют баллистическую ракету).
Моя конструкция, в основном, готова. Кроме одного узла, который мне самому не нравится — может оказаться слабоват для перегрузок взлета ракеты. Неожиданно меня приглашают доложить весь мой проект на заседании правительственной комиссии, в кабинете Вавилова. Прихожу, развешиваю чертежи на доске в дальнем от председателя конце большого кабинета. За длинным столом — члены комиссии, человек двадцать, больше половины — военные. Докладываю спокойно. У членов комиссии вопросов нет. Но Сергей Иванович неожиданно спрашивает, уверен ли я в работе того самого злополучного узла. И как он углядел с такого расстояния?! Признаюсь, что не уверен, говорю, как собираюсь его усилить. На этом обсуждение заканчивается — проект одобрен...
Подходит август. Из комиссии приходит запрос о готовности научной аппаратуры к испытаниям — через месяц срок! Хвостиков вызывает меня в свой кабинет и спрашивает: «Как дела у Королева с ракетами для нас?» Я был в НИИ-88 не далее как вчера. Отвечаю: «Все тихо. И не приступали». «Хвост» доволен. Смеется своим странным смехом — не раскрывая рта. Говорит мне (у него слабость — любит похвалиться перед ведущими сотрудниками своими хитростями): «Мы доложим о готовности. Пусть все шишки сыплются на Королева». Молчу, но думаю: «И чему радуется? Ну отложат испытание на месяц. Королев сделает для нас ракеты, всех дел-то — вмонтировать катапульты. А у нас вряд ли будет существенный прогресс».
Во избежание провала решаю поставить в известность о возникающей ситуации Федорова. Он меня внимательно выслушивает и решает, что следует подождать до тех пор, когда будет назначен новый срок испытаний. Понимаю, что этот мой визит в дирекцию станет известен «Хвосту» и он мне его не простит. Наплевать! Молчаливо соучаствовать в этом обмане я больше не желаю.
Но я недооценил шефа. Узнав по своим каналам, что НИИ-88 уже доложил о своей неподготовленности и просит перенести срок испытания, Хвостиков едет к Вавилову и добивается того, что срок переносят на февраль 51 года. Мы получаем полгода «форы»!..
Быстро пролетают месяцы. Теперь прибор срабатывает нормально в среднем один раз из трех попыток. Случайность этих отказов ввергает нас в отчаяние. Где-то слабое место, но где — понять не можем.
Запрос из правительственной комиссии на этот раз приходит в начале января. История как будто повторяется. Но нет! На следующий день приезжаю в НИИ-88 — все меня поздравляют: «Главный приказал, чтобы через месяц работы с катапультами для Академии наук были готовы. Остальные работы приказано остановить». Значит, ракеты будут в срок. Наутро докладываю это «Хвосту». Впервые вижу, что он растерян. Минуты две сидит молча. Докладывать о нашей неготовности сейчас невозможно — мы ведь «были готовы» пять месяцев тому назад! Ехать на Байконур с такими приборами тоже нельзя. Одна или две ракеты наверняка взлетят понапрасну. Сталин за это по головке не погладит...
Шеф молча уезжает в Президиум Академии. Через пару часов возвращается очень довольный. Собирает всех нас пятерых и, расхаживая по кабинету, со своей дьявольской улыбкой рассказывает, как ему удалось убедить президента, что с точки зрения состояния верхних слоев стратосферы сентябрь, все-таки, является наиболее благоприятным временем для испытаний. И что не стоит из-за полугода жертвовать полнотой информации, которая может быть получена. Вавилов при нем звонил Поскребышеву. Тот докладывал «самому». Было велено передать, что ученым виднее — пусть решают сами. Скрепя сердце президент согласился — испытания перенесены на сентябрь 51-го года. Но теперь уже чтобы все было в порядке! «Хвост» с раздражением напоминает нам, что уже год как мы получаем двойную зарплату. Будто мы сами об этом не помним! Молчим. Надо успеть! Если бы хоть на одно испытание прибора пригласить Эфраима Менделевича! Но об этом нечего и мечтать. Наш «особист» не замедлит донести...
Проходит лето. В отпуск, конечно, никто из нас не ходил. Переехали в новое здание. Отделу стратосферы отвели целый этаж. И наша особая лаборатория после полуподвала получила четыре большие светлые комнаты. Железной двери уже нет, только надпись: «Посторонним вход воспрещен». Да и «особист» наш куда-то слинял. Еще в самом начале года нам добавили инженера-электронщика (Гончарскую), которой была поручена вся электроника и автоматика: в новой модели прибора (ФИАР-2) они весьма усложнились и не исключено, что некоторые сбои при лабораторных испытаниях можно отнести на их счет. Новая измерительная аппаратура непрерывно модифицировалась и уже сильно отличается от той, что прошла испытания в ходе ФИАР-1. Поэтому надежность ее работы после вибраций и перегрузок подъема на ракете гарантировать трудно. Тем не менее готовим к испытанию два модельных и шесть рабочих экземпляров приборов. Ситуация складывается весьма серьезная. Успех пусков ФИАР-2 сомнителен. Переносить срок испытаний дальше уже невозможно. Пожалуй, мы не в полной мере оценивали опасность нашего положения. Ведь это был сентябрь 51-го года. Только потом мы узнали, что это было за время...
Вдруг в конце июля Хвостиков вызывает меня к себе в кабинет и сообщает, что он, физики и Гончарская с двумя модельными приборами в ближайшее время отправятся на космодром, чтобы на месте ознакомиться с условиями запусков, проконсультироваться насчет вибраций и перегрузок. А руководство монтажом шести рабочих приборов он поручает мне!.. Расчет ясен. В случае неудачи запусков все можно будет свалить на недобросовестный монтаж. Вот когда мне аукнулся мой прошлогодний визит к Федорову. Но роль «козла отпущения» мне не нравится. Наши ракеты стоят слишком дорого, чтобы в случае неудачи оный «козел» отделался легкой поркой. Скорее с него живого сдерут шкуру, если просто не прирежут.
— Нет, Иван Андреевич, — говорю я, — моя должность инженера-конструктора налагает на меня ответственность только за надежность работы всей механики. Готов за это отвечать. Но руководить монтажом научной аппаратуры и автоматики решительно отказываюсь.
— Вы получите мое письменное распоряжение. Извольте на нем написать свой отказ.
— Хорошо.
С этим ухожу из кабинета. Очевидно, что физикам и Гончарской на космодроме делать нечего. Шеф их и себя выводит из-под удара на случай провала. В тот же день Валюша, секретарша шефа, приносит мне распоряжение. Пишу на нем мотивированный отказ от его выполнения.
Мои отношения с обслуживающим персоналом отдела, в том числе и с Валюшей, всегда были очень хорошими. В середине следующего дня она с испуганным видом прибегает ко мне и говорит: «Лев Абрамович, быстро прочитайте эту бумагу, никому не показывайте и сразу верните мне». Вынимает из папки и отдает мне, по-видимому, только что отпечатанную бумагу и убегает. С изумлением читаю. Бумага озаглавлена: «Решение партгруппы отдела стратосферы». В ней излагается мой отказ от руководства монтажом исследовательской аппаратуры. И это накануне срока проведения научных экспериментов, предусмотренных постановлением правительства за подписью тов. Сталина. Далее в решении говорится, что собрание партгруппы рассматривает поведение тов. Остермана Л. А. как попытку путем саботажа сорвать запланированные эксперименты и это нельзя расценить иначе, как акт вредительства...
