Думаю, что рота, в которой числился я, повела себя сходным образом и тоже была уничтожена. Я как политрук этой роты (меня назначили еще в запасном полку), наверное, бежал бы в первом ряду и заполучил не одну пулю...
Через какое-то время после провала моей попытки с рапортом у меня появилась некоторая надежда на другую возможность осуществления моей мечты. К концу 42-го года положение на фронтах стало критическим. Ленинград был блокирован, линии его связи с Москвой перерезаны. Немцы оккупировали Прибалтику, Белоруссию, западные области России, всю Украину. Ожесточенная битва уже полгода шла в Сталинграде. Выход немецких войск на Волгу означал бы прекращение снабжения нашей армии горючим из Баку и Грозного. В этой ситуации, как мне казалось, должны быть брошены на фронт последние и самые надежные резервы — слушатели военных академий, хотя бы их младшие курсы. И конечно же, в первую очередь коммунисты. Поэтому в начале января 43-го года, хотя мне еще не исполнилось двадцать лет, я подал заявление и вскоре был принят кандидатом в члены партии. Не буду лукавить, в то время это полностью соответствовало моим убеждениям. Я по-прежнему оставался искренне и горячо верующим в идеи коммунизма, в руководство Партии, равно как и в гениальность ее вождя. Несмотря на большую учебную нагрузку, ежедневно выкраивал час на самостоятельное изучение истории партии, в городской библиотеке отыскал и читал изданные отдельными томами протоколы партийных съездов. Начал осваивать «Капитал» Маркса.
В одном из писем Ольге (от 14 марта 42-го года) я писал: «Контролируй свои поступки и мысли. Там, где они отличаются от того, что сделал бы Павка Корчагин[1], там, где они не такие, что их бы одобрил Ильич, постарайся изжить то, что их породило». В другом письме (от 9 декабря того же года), узнав, что Ольга уже стала кандидатом в члены партии, я ей написал: «Ведь это огромно — быть членом партии!.. Идея, дух, жизнь твоя приобретают иную окраску, ибо ты теперь держишь вместе с Партией священное знамя, оставленное Лениным».
Да не посмеется над этой патетикой современный читатель! Мне тогда ведь еще не было и двадцати лет. Комсомольская юность еще стояла за плечами. К счастью, в этом столь восприимчивом возрасте мне случилось, кроме Маркса, Ленина и Николая Островского, познакомиться еще с одним автором, сделавшим затем несравненно больший вклад в формирование моего мировоззрения, чем все три этих авторитета, вместе взятые. Причем вклад не эфемерный, испарявшийся по мере созревания способности расставаться с навязанными ранее иллюзиями, но кардинальный — сделавшийся со временем моим «символом веры» на всю оставшуюся жизнь. Я имею в виду Джона Голсуорси и два толстых тома его «Саги о Форсайтах».
Нам, слушателям, время от времени давали увольнительную в город на несколько вечерних часов или по воскресеньям. Никогда не забуду кирпичное здание городской библиотеки и ее высокий, светлый, всегда полупустой читальный зал. Там в тишине, главу за главой, с глубоким волнением и сочувствием я читал эту удивительную книгу, покоренный ее человеколюбием, достоинством и добротой. (И это совмещалось в моем незрелом сознании с протоколами партийных съездов!). С тех пор за долгие годы жизни я перечитывал «Сагу» от начала до конца три или четыре раза. Она занимает на моей книжной полке почетное место рядом с рабочим столом.
В трудные минуты жизни я открываю любой из двух томов, на любой странице. Получасового общения с ее бесконечно близкими и дорогими персонажами оказывается достаточно для того, чтобы успокоиться, расставить все по своим местам и найти решение любой проблемы...
Но я, кажется, увлекся. Вернусь к основной канве моего рассказа.
Сталинград выстоял! И хотя большая часть европейской части СССР еще находилась под немцем, стало ясно, что в войне наступает перелом в пользу Красной Армии. Отправка на фронт слушателей академии стала очевидно ненужной. Последняя надежда принять участие в военных действиях рухнула. Мое глубокое огорчение по этому поводу усиливалось сознанием своего одиночества и отчужденности от всех остальных слушателей нашего курса. Из прибывшей вместе со мной команды «запасников» только трое оказались на инженерном факультете. Откуда и как были набраны остальные примерно сто двадцать человек нашего курса я не знаю. Спрашивать об этом мне казалось неудобным. Но точно знаю (из обрывков разговоров), что ни один из них не тяготился своим пребыванием в академии и не стремился на фронт. В самом для меня главном жизненном вопросе товарищей и единомышленников у меня не было. Привыкнув за годы комсомольской работы в школе, на первом курсе института и на трудфронте к тесному дружескому общению, я тосковал чрезвычайно, а иногда поддавался приступам настоящего отчаяния. Мои однокурсники, наверное, чувствовали мою не симпатию и платили мне той же монетой. Впрочем, в конце 43-го года нам присвоили офицерские звания, и я смог перебраться на частную квартиру в городе. Наше общение стало менее тесными и это сказалось некоторым улучшением взаимоотношений. Кроме того, я охотно помогал многим в подготовке к сдаче экзаменов или консультировал и это снискало мне определенное уважение.
Тем не менее в моральном плане мне удавалось держаться исключительно благодаря письмам Ольги. Мы писали друг другу чуть ли не каждый день. Вскоре у меня возникла проблема с хранением ее писем. В каптерке я мог держать только маленький чемоданчик с теплыми вещами и несколькими книжками. Помню, как-то раз, еще в ноябре 42 года, я перечитал 140 писем, отобрал из них для хранения около тридцати, а остальные сжег. Наверное, такой отбор я повторял еще один или два раза до переезда на частную квартиру. К сожалению, отобранные письма Оли я сохранить не сумел — они пропали вместе с некоторыми моими вещами при переезде в Ленинград.
Но точно знаю: если бы не письма Оли, я бы не вынес этих четырех лет мрачного отчуждения и как-нибудь да сорвался бы. Скорее всего, в одном из тех вариантов, которые в конце первого года мне описал генерал Котов. В штрафбате же вряд ли остался бы в живых. Так что не будет преувеличением сказать, что Оля спасла мне жизнь.
Она тоже сохраняла мои письма и тоже, наверное, не все, так как в эвакуацию с МЭИ она не поехала, а с апреля 42-го года и до дня Победы прослужила в армии. В начале второго года войны, когда стали брать добровольцев-девушек, она пришла с заявлением в военкомат. Ее приняли и направили на курсы связисток. После их окончания в июле она получила назначение в часть «ВНОС» (Воздушное наблюдение, оповещение, связь), дислоцированную сначала в Волоколамске, потом в Истре.
Когда в начале 50-го года наш брак распался, она вернула мне пачку из почти двухсот моих писем. По ним я мог бы подробно описать все эти четыре года: учебу, отношения с однокурсниками, издевательства старшины и начальника курса (тоже солдафона), повседневную тревогу в связи с событиями на фронтах, повседневную боль и стыд, что я не участвую в этих событиях, партийную жизнь факультета, лесозаготовки, наряды вне очереди и многое, многое другое. Но все это уже неинтересно. Поэтому я в нескольких фрагментах представлю только то, что сыграло важную роль в моей последующей жизни — радостную и горькую, мучительную историю нашего с Олей романа в письмах. И сделаю это не по воспоминаниям, а документально, приведя несколько коротких отрывков из этих двух сотен полуистлевших моих писем к ней, ограничившись лишь самыми необходимыми пояснениями и дополнениями.
В качестве эпиграфа к этим отрывкам я воспользуюсь двумя строфами из прекрасного стихотворения моего любимого Булата Окуджавы:
Мне нужно на кого-нибудь молиться.
Подумайте, простому муравью вдруг захотелось в ноженьки валиться,
поверить в очарованность свою.
И муравья тогда покой покинул,
все показалось будничным ему,
и муравей создал себе богиню по образу и духу своему.
