Я поднимаю голову:

— Если ты существуешь, то где же ты?

— В вентиляции.

— Это невозможно.

— Мой голос в вентиляции, а тело в соседней комнате.

— Тогда я приду и посмотрю.

— Не делай этого. Они не должны узнать, что мы вместе.

— Мы не вместе.

— Майкл, мы должны убить доктора Литтла. Это он держит тебя здесь. Только так ты сможешь выбраться.

Вскакиваю, вылетаю за дверь и бегу в соседнее помещение — это палата Гордона. Там никого нет. Заглядываю под кровать, проверяю за стульями, даже ящики столика открываю. Никого. Возвращаюсь к себе и проделываю то же самое — залезаю в каждую щель, изучаю все, что тут есть, но никто нигде не прячется. Передвигаю тяжелый стул к вентиляционной решетке и возвращаюсь к головоломке.

Голос звучит приглушенно:

— Майкл, ты такой идиот. Бесполезный, никчемный, безмозглый идиот! Убей доктора Литтла — и ты выйдешь отсюда! Трус!

Складываю части головоломки в коробку и несу в общую комнату. Голос кричит мне вслед, и я громко веду счет, чтобы заглушить его.

Сплю на стуле. Одеяло наброшено на часы. Через четыре дня у меня снова берут кровь на анализ, а когда приходят результаты, доктор Литтл увеличивает дозу. Голос в вентиляционной шахте исчезает, но Шона сообщает, что пациента из соседней палаты перевели. Ем я сам. Разговариваю с Линдой об отце. Еще через четыре дня у меня снова берут кровь. Теперь я принимаю по двадцать пять миллиграммов клозапина два раза в день, и, конечно, никакой Шоны не существует. Я это знаю.

Проходит еще какое-то время, и я уже не укрываю часы, но по-прежнему близко к ним не подхожу. Это привычка, выработанная всей предыдущей жизнью. Линда говорит, что мелочи вроде боязни телефонов и всякого такого исчезают последними, потому что это поведенческие навыки, а не психиатрические нарушения, и, чтобы от них отучиться, требуется время. Это здоровые реакции на воображаемую реальность, но теперь, когда я воспринимаю мир более или менее таким, каков он в действительности, лечение будет способствовать тому, чтобы мои реакции сдвинулись соответствующим образом. Я могу смотреть телевизор, включенный и выключенный — какой угодно.

Доктор Литтл говорит, что мое состояние с каждым днем улучшается, но симптомы сохраняются, и он увеличивает дозу. Доктор Ванек продолжает работать над восстановлением моей памяти, прибегает к лекарствам и гипнозу, но провал остается. Я особо не возражаю. Зачем мне помнить собственное безумие?

Когда снова приходят агенты ФБР, я уже почти две недели живу без галлюцинаций. А потому решаю, что они, вероятно, реальны.

Девон отводит меня в небольшой врачебный кабинет. На сей раз пришел только один агент — высокий. Он улыбается и протягивает руку:

— Добрый день, мистер Шипман, я агент Леонард из ФБР. Вы меня помните?

— В прошлый раз вас было двое.

— Да, я приходил с напарником, агентом Чу.

— Хотел убедиться.

Он показывает на противоположный от него стул, и я вежливо киваю. На сей раз это настоящий кивок, хотя иногда случаются и другие. Дискинезия полностью не прошла. Я особо не возражаю, потому что взамен получу свою жизнь. Девон уходит, закрывает за собой дверь, и агент Леонард опускается на стул.

Я тоже сажусь, глядя на него:

— Вы нашли того человека, что я видел?

— Да.

— И?..

— Ничего. Его зовут Ник. Он приходил устраиваться сюда на работу. Лицо у него на месте, ничего особого он собой не представляет, и бояться его не нужно.

— Я пришел к такому же выводу. — Откидываюсь на спинку и перевожу дух. — Вы и представить себе не можете, какое для меня облегчение услышать это.

Он вскидывает брови:

— Вы больше не верите в заговоры?

— Агент Леонард, у меня шизофрения — в голове сплошные заговоры.

Он кивает, глядя на меня через стол.

— Что вам известно об убийствах, совершенных Хоккеистом?

— Почти ничего, — честно говорю я, пытаясь почувствовать его реакцию. Неужели он все еще думает, что это моих рук дело? — У меня долго была боязнь телевизоров и радиоприемников, так что об убийствах узнал, только когда попал сюда. — Из моего горла вырывается нервный смешок. — По правде говоря, я вроде как надеялся, что это окажется одной из галлюцинаций, далеких от реальности.

Леонард смеется вместе со мной этаким неестественным смехом:

— Нет, Майкл, к сожалению, убийства вполне реальны. Что еще вы о них знаете?

Возможно, он хочет выудить что-нибудь, чтобы потом загнать меня в угол, но я тут же отбрасываю эти параноидальные подозрения. Скорее всего, он считает, что я свидетель. Успокойся, и все будет в порядке.

Качаю головой:

— Я больше ничего не знаю. Даже не знаю, почему его называют Хоккеистом.

Он ухмыляется:

— По существу, это дурацкая шутка. Первый детектив, расследовавший это дело, — местный полицейский, не из федералов — был ярым болельщиком «Черных ястребов».

— Хоккейная команда?

Он кивает:

— Вы смотрите хоккей?

Отрицательно качаю головой:

— У меня фобия телевидения.

— Ах да. Так вот, этот парень был большим поклонником хоккея и, увидев у трупа срезанное лицо, вспомнил фейс-офф — вбрасывание на красной линии.[1] Так и получился Хоккеист.

Я морщусь:

— Серьезно?

— Я же вам сказал, что это дурацкая шутка.

Упоминание об отсутствии лиц приводит меня в неожиданное возбуждение и заставляет ерзать на стуле.

— Разве они имеют ко мне какое-нибудь отношение? — Из-за сильного волнения мне не до тонкостей. — Хочу сказать, если я видел безликих людей и что-то в таком роде, то это еще не значит, что я убийца, верно? — Рука подергивается; эти движения становятся заметнее, когда я нервничаю.

— Вы их продолжаете видеть? — спрашивает он. — Безликих людей?

Слишком нервничаю, чтобы отвечать. Он ждет, потом поднимает брови:

— Майкл?

— Нет. — Отрицательно мотаю головой. — Я не видел их уже несколько недель.

— Отлично. — Он улыбается. — Вы и представить себе не можете, как мы ждали возможности поговорить с вами, но доктор разрешил только сегодня.

— Потому что я вылечился?

— Потому что у вас просветление сознания.

Киваю. Он все еще не ответил на вопрос. Чувствую себя окоченевшим и маленьким.

— Вы в курсе, кого преследовал Хоккеист?

Снова киваю:

— «Детей Земли».

— Именно, — подтверждает он и со щелчком открывает портфель. — А что вам известно об этой организации?

— Это не организация, — считаю необходимым уточнить, но получается очень мрачно, — а культ.

— Верно, но для культа они на удивление хорошо организованы. Есть собственная ферма, они продают фрукты и сыр в ларьках вдоль дороги. Почти полностью на самообеспечении. Единственное, что они покупают у штата, так это воду.

— А электричество?

— Без малого двадцать лет отказываются пользоваться электроэнергией. Даже оборвали электропровода, которые вели к ним. Настоящие луддиты. По сравнению с ними секта менонитов просто высокоразвитые инопланетяне.

Я нервно сглатываю. Почему услышанное так пугает? Потираю руки, пытаясь их согреть.

— Какое отношение это имеет ко мне?

— Двоякое. — Он достает из портфеля лист бумаги с длинным списком имен. — Во-первых, из тринадцати жертв Хоккеиста девять состояли в секте. Четверо других были связаны с ними опосредованно — друзья, члены семьи и тому подобное. — Он кладет бумагу и вытаскивает что-то напоминающее официальный документ. — Во-вторых, в настоящее время культ основал фермерскую общину неподалеку от Чикаго с центром в бывшем доме Милоша Черни.

Это привлекает мое внимание.

— Того самого Милоша Черни? Похитителя людей?

— К сожалению, да. Но это еще не самое странное. — Он откладывает документ и вытаскивает другой, на сей раз короткий список имен. — Из пяти детей, спасенных из дома Милоша Черни чуть меньше четверти века назад, четверо в возрасте от четырнадцати до семнадцати лет убежали из своих семей, чтобы присоединиться к «Детям Земли». Полиция, конечно, нашла их и вернула родителям, но, достигнув совершеннолетия, они тут же вернулись в секту. Все. — Он помолчал. — Кроме вас.