Восьмой десяток, первый день.

Сохранна речь, осмыслен взгляд.

Уже вполне трухлявый пень,

а соки всё ещё бурлят.

Я книжек дикое количество

за срок земной успел испечь;

когда не станет электричества,

топиться будет ими печь.

Огромность скважины замочной

с её экранами цветистыми

даёт возможности заочной,

но тесной близости с артистами.

Сейчас вокруг иные нравы,

ебутся все напропалую,

но старики, конечно, правы,

что врут про нравственность былую.

Когда накатит явное везение

и следует вести себя практично,

то совести живое угрызение

помалкивает чутко и тактично.

Склад ума еврейского таков,

что раскрыт полярности суждений;

тот же склад – у наших мудаков

с каменной границей убеждений.

Забавно, как потомки назовут

загадочность еврейского томления:

евреи любят землю, где живут,

ревнивей коренного населения.

А я б во всех газетах тиснул акт

для всехнего повсюду любования:

«Агрессией является сам факт

еврейского на свете пребывания».

Во мне так очевидно графоманство,

что я – его чистейшее явление:

пишу не ради славы или чванства,

а просто совершаю выделение.

Если впрямь существует чистилище,

то оно без конца и без края

безразмерно большое вместилище

дезертиров из ада и рая.

Любой росток легонько дёрни

и посмотри без торопливости:

любого зла густые корни

растут из почвы справедливости.

Господь, ценя мышление отважное,

не может не беречь мой организм;

я в Боге обнаружил нечто важное:

глобальный, абсолютный похуизм.

Печальна человеческая карма:

с годами нет ни грации, ни шарма.

Прихваченный вопросом графомана,

понравилась ли мне его бурда,

я мягко отвечаю без обмана,

что я читать не стал, однако – да.

Близится, бесшумно возрастая,

вязкая дремота в умилении,

мыслей улетающая стая

машет мне крылами в отдалении.

Что-то я сдурел на склоне лет,

строки словоблудствуют в куплет,

даже про желудка несварение

тянет написать стихотворение.

Сегодня, присмотреться если строже,

я думал, повесть буйную жуя,

страдальцы и насильники – похожи,

в них родственность повсюду вижу я.

Уже слетелись к полю вороны,

чтоб завтра павших рвать подряд,

и «С нами Бог!» – по обе стороны

в обоих станах говорят.

У многих я и многому учился —

у жизни, у людей и у традиций,

покуда, наконец, не наловчился

своим лишь разуменьем обходиться.

С интересом ловлю я детали

наступающей старческой слабости:

мне стихи мои нравиться стали,

и хуле я внимаю без радости.

Я никого не обвиняю,

но горьки старости уроки:

теперь я часто сочиняю

свои же собственные строки.

Уверен я: в любые времена,

во благе будет мир или в беде,

но наши не сотрутся имена —

поскольку не написаны нигде.

Согревши воду на огне,

когда придёшь домой,

не мой, красавица, при мне

и при других не мой.

Радость понимать и познавать

знают даже нищий и калека,

плюс ещё возможность выпивать —

тройственное счастье человека.

Сколь ни обоюдна душ истома,

как бы пламя ни было взаимно,

женщина в её постели дома —

более к любви гостеприимна.

Мир земной запущен, дик и сложен,

будущее – зыбко и темно,

каждый перед хаосом ничтожен,

а вмешаться – Богом не дано.

Судьба среди иных капризов,

покуда тянется стезя,

вдруг посылает жёсткий вызов,

и не принять его – нельзя.